15.05.2007 | Memory rows

На берегу

В салоникском супермаркете в колбасном отделе торговали просфорами

А в 2001 я снова стал много рисовать. Именно много – за несколько месяцев сделал серию "Предсмертные рисунки", состоявшую из 1206 листов. Это были простые черно-белые рисунки, но все равно много. И идея была простая, даже идиотская: каждый рисунок может оказаться последним, по разным причинам. Потому, что я вдруг опять решу перестать быть художником и ничего больше никогда не нарисую, или потому, что вдруг помру. Ну и старался я, чтобы каждый рисунок был по возможности хорошим. Разумеется, получилось много мусора, но кое-что, по-моему, оказалось удачным. Да и вообще, интересно было после долгого бездействия все время рисовать.

Потом я попросил художественных критиков Андрея Ковалева, Милену Орлову, Иру Кулик и Костю Агуновича просмотреть все картинки и их оценить по пятибалльной схеме; то же самое проделали Саша и я. А дальше арифметическим способом мы отобрали пятнадцать рисунков, наиболее высоко оцененных всеми участниками этой экспертизы, они и были показаны на выставке в галерее "Улица О.Г.И.", у Лизы Плавинской.

Было занимательно смотреть, какие из рисунков нравятся тому или другому арт-критику и пытаться догадаться, почему это так, а не иначе. Кое-какие гипотезы у меня есть, но я их оставлю при себе.

На открытии выставки был устроен аукцион, который вела галерейщица Лена Куприна, с которой я потом стал работать. Продавались и картинки со стен, и из всей пачки. Самая дорогая покупка была за 150 долларов, самая дешевая – за 5. Нормально, почти как на предотъездном аукционе в 86-м.

Почему я снова занялся искусством? И потому, что наверно страсть к этому занятию во мне все же сидит очень глубоко, но важнее – я себя почувствовал свободным. Не переставая ощущать себя аутсайдером, художником неуместным в сложившейся в Москве ситуации, я уже не особенно переживал по поводу того, кто что скажет насчет того, что я делаю.

Разумеется, я радовался, если кому-то нравились мои работы, если их понимали, да и заработать этим деньги тоже было приятно, но главным было чувство независимости.

Да, конечно, я не великий художник, но я все же могу делать то, что хочу, и что никто другой не сделает.

Надо ли – другой вопрос. Его, по-моему, должен себе задавать каждый художник.

Но и журналистская работа помогла: я мог видеть происходящее с двух сторон. Иллюзий по поводу этого у меня уже не было. Я совершенно не против того, каким образом у нас сформировалось художественное сообщество, как поделился рынок, меня не слишком расстраивает роль субъективности или обычной некомпетентности части наших создателей мнений. Как все это сформировалось – так и есть, следовательно по-другому быть не могло.

От обид я давно избавился – скорее занимательно наблюдать, как подававшие большие надежды художники прогибаются под рынком еще до того, как их об этом всерьез попросят; потешно видеть, насколько примитивны и дремучи бывают коллекционеры; а особая порода, которых я называю "слепыми искусствоведами" это и вовсе чудо.

Изумительные люди – они, давно утратив способность видеть искусство или с самого начала лишенные этого дара, в суждениях своих основываясь на требованиях конъюнктуры и неких усвоенных мнениях, совершенно убеждены в своей непогрешимости и в том, что играют необходимую роль в "творческом процессе".

Не меньшее чудо, что этому многие верят, слушают роскошных попугаев и даже деньги за их болтовню платят.

Ну что же мне удивляться, если меня не зовут участвовать в мероприятиях, считающихся очень важными?

В январе 2003, когда мне исполнялось 50, я, чтобы избавиться от празднования этой даты – никогда не любил свои дни рождения, а такой и вовсе ужасен – сбежал из Москвы. Спасибо Вайсу, сделал нам с Сашей поездку на Кипр. Было чудесно, хотя Кипр – не самое мое любимое место. Сияло солнце, стояла теплая, совсем весенняя погода, мы поселились в симпатичной гостинице на окраине Пафоса, бродили по зеленой травке вдоль берега, по вечерам сидели под маяком на краю мыса возле развалин замка Саранта Колоннес, любовались закатом, пили вино.

Среди травы на ветерке трепетали нежные ало-розовые цикламены, а однажды мы увидели совершенное чудо: одновременно плодоносили и цвели апельсиновые деревья, темно-зеленую листву обволокли облака мелких белых цветков, за ними сияли оранжевые шары, и дивно пахло морем и цитрусами.

Потом вдруг на берегу обнаружили что-то непонятное: многие сотни шаров идеальной формы, одинакового диаметра, около 5 сантиметров. Эти шары состояли, судя по всему, из спрессованных водорослей, и как так вышло, не понимаю до сих пор.

Вернувшись, я сделал в галерее XL выставку "Полотенца. Воспоминания о лете". Стоял дикий мороз.

Лену Селину я знаю давно, несколько раз у нее выставлялся в первой половине 90-х, когда галерея еще находилась в Уланском переулке, а потом на Патриарших, у меня с ней отличные отношения, и я к ней отношусь с огромным уважением – она и Сережа Хрипун создали с нуля превосходную, отлично работающую галерею. Но в число художников XL я не вхожу, и эту выставку Лена мне сделала скорее по дружбе, без особенной заинтересованности, но все равно спасибо.

На выставке на протянутых по галерее веревках, на прищепках висели большие цветные рисунки радостно-дурацкого содержания, сделанные под впечатлением от двух недель проведенных в гостях у Марии Цанцаноглу в маленькой деревеньке на берегу моря в области Халкидики, недалеко от Афона.

Попали мы с Сашей туда так. У художника Жоры Литичевского есть близкий друг Игорь Воронков, соученик по истфаку МГУ, женатый на гречанке Марии Цанцаноглу. Мария – специалист по русской литературе и искусству ХХ века, а сейчас директор салоникского Музея современного искусства, где хранится половина коллекции Георгия Костаки, которую он увез из России. В конце 90-х – начале этого десятилетия она работала пресс-секретарем греческого посольства в Москве. Через Жору мы познакомились, а ей пришла в голову идея устроить выставку московских художников в своем посольстве, в красивом старинном особняке у Никитских ворот. В ней участвовали Андрей Филиппов, Костя Звездочетов, Жора, Маша Чуйкова, я – возможно, кого-то забыл. Все работы, естественно, как-то связаны были с Грецией, я там повесил зеркало, на котором нацарапано "то катоптрон то Омиру", то есть "зеркало Гомера" по-древнегречески (оно у нас сейчас дома используется по назначению). Выставка, насколько помню, была скорее светским, а не художественным мероприятием, но благодаря ей мы подружились с Марией и Игорем, а дальше были и художественные продолжения.                 

Мария, один из самых моих любимых людей, решила устроить выставку москвичей в Салониках. Ей удалось убедить всяких начальников в необходимости этой затеи, найти деньги, выставочные залы, ну а потом произошло очередное чудо. Друг Марии английский художник Ричард Уитлок, давным-давно живущий в Салониках, прогуливаясь по гавани, набрел на арестованный за неуплату таможенных сборов русский сухогруз "Волгодон", приписанный к порту Петрозаводска. Корабль был под арестом в отстойнике уже года два, его сторожили капитан, его помощник, механик, а также члены их семей. Моряки получали жалкую зарплату от судовладельца, поэтому жены пекли пирожки и пытались их продавать в городе. Но главное – они скучали, и капитан даже от тоски по родине пошел играть короля Лира в любительский театр, созданный советскими греками, переехавшими в Салоники.

Их там было много. Обычно они кучковались в скверике в центре Салоник, на проспекте Аристотеля. Мужчины сидели на корточках в тени деревьев и что-то обсуждали, а их жены торговали самодельными лифчиками, воблой и семечками. Местные греки удивлялись и ничего не покупали.

В портовом отстойнике рядом с "Волго-Доном" стояла "Комета" на подводных крыльях, которую угнал из Сухуми тамошний грек-капитан Гиви и пытался продать желающим, – он часто заходил к соседу-капитану.

Я его спросил, как жизнь в Греции. Он ответил гениально. Полилась волна трехэтажного мата, потом фраза: "У них тут все "кала". Какое на хуй "кала" – ни кола ни двора!".

Кто не знает – по-гречески "кала" это "хорошо, красиво".

Итак, Ричард познакомился с капитаном "Волго-Дона" и двинул ему шальную мысль сделать часть русской выставки на борту судна. Тот с радостью согласился. И выставка была назначена в трех местах – на "Волго-Доне", в пакгаузе рядом с причалом (сейчас там филиал Музея современного искусства) и в залах местного Французского культурного центра. А называлась она "Красная площадь, Белая башня". Белая башня, серого цвета приземистое сооружение,  – остаток византийской крепости и символ Салоник.

Выставка… Для меня та поездка в Салоники стала началом погружения в любовь к Греции и к греческим друзьям. Немного в греческую стихию я окунулся за месяц до того, когда я впервые попал на Кипр. Первое, что я увидел в крошечном аэропорту Пафоса, была дверь с табличкой "Аэролименархос". Секунды через две до меня дошло, что это "начальник аэропорта". Потом, естественно, по дороге в город мы обогнали грузовичок с надписью "Метафора". Про то, что "метафора" по-гречески "перевозка", рассуждали уже все, кому не лень, и это меня не слишком поразило.

Но когда в Салониках я в супермаркете увидел сосиски с бандеролькой "просфора", то есть "предложение", то есть "акция", а в лифте – кнопку "литургия", то есть "обслуживание", стало совсем хорошо.

После того, как в окошке какого-то турагентства обнаружился плакатик, предлагающий посетить что-то, называющееся "бабуня Афос", окончательно понял, что батюшка Афон не так страшен, как его малюют.

Если у греков сосиски можно называть просфорами, а застряв между этажами-эонами, давить на кнопку "литургия", значит Святая гора на самом деле свята, а греческое православие здоровее русского.

Помните, у Пруткова: "Нет ничего гаже и плюгавее русского безбожия и православия"? Так вот, мои греческие друзья, по большей части безбожники, живущие в официально православной стране, – совсем не плюгавы. Они ангелы, знающие чудо человеческой жизни. 

Они нас поселили на углу улицы Св. Дмитрия, напротив огромной базилики Айос Димитриос, почти полностью разрушенной в начале прошлого века и отстроенной при помощи камней, притащенных с еврейского кладбища, в огромной квартире, принадлежавшей Французскому культурному центру. Там у каждого из нас была просторная комната и широкий балкон, с которого у кого вид раздавался на Св. Дмитрия, у кого на зеленую гору над городом, у кого на дымчатое вдали море. Мы были – Андрей Филиппов, Жора Литичевский, Костя Звездочетов, Ира Вальдрон и я.

Странно, с Ирой, долго жившей в Париже в то же время, что я, мы были незнакомы. Наверно, мы с ней в те годы встречались, но вышло, что друг друга не запомнили. Познакомились и подружились уже в Москве. Сперва я к Ире относился как к слабенькому художнику, подражательнице Миши Рогинского и очередной "гендерной" дамочке в искусстве, к тому же снабженной обеспеченным британским мужем. Сейчас могу сказать уверенно, что Ира – очень ответственный и веселый художник, умеющий делать то, кто больше никто не сделает. А Саймон Вальдрон, выпускник Кембриджа, специалист по англоязычному Набокову, чтобы прокормиться ставший бизнесменом, – подтверждение для меня, что гениальные недоговорки существуют, мир способен быть умным, светлым и стильным, а ботинки все же лучше шнуровать не накрест, но параллельно.          

Георгий Литичевский, в прошлом историк-античник, вечный мальчик, у себя в комнате с видом на море пытался сделать древнегреческих пугал. Они должны были стоять вдоль бортов "Волго-Дона" – трехметровые чучела в белых хитонах, по подолу синий меандр. Жорик, растопырившись как камчатский краб по полу, подшивал подолы, потом начал рисовать по ткани закорючки, руки и ноги расползались во все стороны, краска плыла по ткани. Ира мрачно взглянула и посоветовала Жоре отбивать по ткани меандры при помощи женских тампонов. Жора сходил в супермаркет "Галаксия", где торговали "просфорами", за тампаксами, и дело пошло.

Костя, Андрюша и я ходили в соседний очень дорогой алкогольный магазин (редкие сорта гебридского single malt, старенький арманьяк, удивительные бутылки с граппой), где, как выяснилось, торговали циппуро в разлив, в бутылки из-под пепси.

Циппуро – это ужасный виноградный самогон с анисовой отдушкой. Из-за него мы начали дичать, я, кажется, меньше, чем сердечные друзья Костя и Андрюша. В один из вечеров, сидя на кухне, они начали тыкать друг другу в ребра и ляжки вилками. Я попытался их остановить, получил по шее, свалился с табуретки и стукнулся затылком о плинтус. Без особенных последствий.

Ругались они по старой дружбе и потому, что после выставки им, православным, надо было добраться до Святой горы. Иру туда не пустили бы никак, но меня и Жору Костя и Андрей подначивали. Жора отговаривался, что еврей, я – тем, что не турист, и топтать святую почву безбожными ногами не хочу.   

Но тем не менее, насчет выставки. Главная ее часть была на "Волго-Доне" – во всяком случае, самая увлекательная для публики.

Жора вдоль бортов расставил своих античных пугал – выглядели они мило. Отличную работу сделал Костя. На носу корабля воздвигли три колонны из больших бочек для нефти, приварили их к палубе. Они были через одну покрашены черной и белой краской, а высота – метров десять. Колонны Костя увенчал идиотским набором флагов, там было и знамя ВДВ, и православный стяг с золотым двуглавым орлом, и албанский, с тем же двуглавцем, черным на красном фоне и с пятиконечной звездой, и флотский андреевский флаг, и еще что-то. По вечерам эта красота освещалась мощными прожекторами, а с корабля из динамиков неслись советские моряцкие песни – про белый платочек, про то, что моряк никогда не плачет, про Севастополь, и так далее.

Очень странно выступил Андрей. У него была давняя идея под названием "Каталепсия" – на двух стульях должна была лежать архаическая греческая статуя, упираясь пятками и затылком. Этот образ он нагружал каким-то смыслом, который я до конца так и не понял, нечто насчет противостояния и неразрывности Востока и Запада, православия и всего остального, и еще что-то. Статую поручили найти Ричарду Уитлоку. Вместо архаической "коры" он в магазине, торговавшем утварью для садов и кладбищ, приобрел жуткого цементного Геракла с дубиной, слепленного кем-то, напрочь лишенным пластической вменяемости.

Я предполагаю, что Ричард поступил так не случайно и не потому, что Андрюша ему плохо объяснил по-английски, чего он хочет. Скорее всего это был британский understatement. А потом, когда чудище, весившее больше центнера, поднимали на судно и по узеньким, очень крутым лестницам втаскивали на палубу, было страшно. Но обошлось. Геракла уложили на два стульчика из кают-компании – уродцы на металлических трубчатых ножках, с фанерными сиденьями и спинками, выкрашенными в салатный цвет. Выглядело это полностью дико.

У меня на "Волгодоне" была работа "Песня корабля" – двести карманных зеркал, на которых золотым и серебряным маркерами были написаны двустишия, в которых дряхлеющее судно, плывущее незнамо куда, рассказывало о своей жизни.

Пока я на карачках ползал под жарким солнцем по стометровой палубе, выкрашенной суриком, и клеил к ней зеркала, совершенно одурел и чуть не ослеп.

А с "Волго-Дона" через несколько месяцев после выставки наконец сняли арест, он отбыл на родину. Убирать Костины полосатые колонны и флаги, Жориных пугал, Андрюшиного Геракла и мои зеркала капитану было лень. Особенно трудно, думаю, было бы отковырять зеркала, приклеенные суперклеем. В таком виде "Волго-Дон" проплыл через Дарданеллы и Босфор, где над ним, говорят, завис надолго турецкий военный вертолет. Но нет законов, что корабль не имеет права в таком виде ходить по водам, и турки отстали. А что было в Петрозаводске – не знаю.

После открытия выставки мы сидели в Салониках еще несколько дней, и запах циппуро становился все сильнее. Ребята стремились на Святую гору и чертогонили. К счастью, приехали Марина Филиппова и Ира Колисниченко (я-то не знал, что приезд жен был заложен в бюджет, тогда и Саша тоже приехала бы) и мужей уняли. А Марии удалось им сделать срочно сделать разрешение на восхождение на Айос Орос, и все обошлось хорошо.

Ну а нас с Сашей Мария и Игорь пригласили следующим летом погостить у них на берегу моря, в Халкидики.    

Мы хотели туда доехать сами, но оказалось, что общественный транспорт в эти места не ходит. В аэропорту нас встретил таксист Панайотис, друг друзей Марии (память ему, он умер год назад) и повез куда-то, вдоль скучных выгоревших холмов. Потом дорога пошла вверх, и мы оказались в городке Аврия, где пахло медом, а на площади возле магазинов стоит огромный платан, из-под его корней бьет источник, а на стволе приделаны на цепочках две алюминиевые плошки. Жужжали пчелы, и на лавочке сидели два усатых старикана, перебирали четки-"коболои".

Мы поехали дальше, по серпантину вниз, миновали селение с названием Месопотамос – одна высохшая речка была видна – а потом, почти как в детстве, вдруг из-за поворота, сверху, раскрылось море.

Я сперва не понял, где оказался, хотя крымский опыт у меня был с детства. Это было чудо.

Дорога круто вильнула вниз, Панайотис повел машину заботливее, и за поворотом открылись две сообщающиеся чаши – небо и море. Слева окуналась в голубизну засвеченная солнцем Святая гора.

Мы увидели дом, стоящий у корней огромной дикой груши – ростом до неба, а то и выше. А вокруг – пшеничное золотое поле, линяют своей кожей эвкалипты, и  серебрится оливковая роща, а за растоптанной пыльной, совсем крымской дорогой – море.

Это место называется Девелики, и оно близко к раю, а потому иногда страшновато.