27.03.2007 | Memory rows

Пусть будет, чего быть не может

На фасаде бывшего русского посольства мы повесили красный транспарант с надписью белыми буквами "Ебана убили"

Когда я пытаюсь понять, чему меня научила жизнь вне России и научила ли, вернее, как она на меня подействовала, выходит вот что. И естественно, эти умозаключения не слишком убедительны: сконструировать, что было бы со мной, останься я в Москве, не могу. Но наверняка я был бы каким-то другим человеком.

Я стал космополитом. Я мог себя сколько угодно считать европейцем и космополитом, живя в Москве, но это было милой иллюзией. Семь лет во Франции принесли реальность – само собой, мою реальность. Я нисколько не настаиваю на том, что она такова же для кого-то другого.

Родина ли для меня Франция? Нет, это любимая мною страна, которую я более или менее знаю. Если говорить о родине, то это Европа в ее многообразии, которое я, к счастью, смог увидеть и полюбить; смею надеяться, понять. Родина ли Россия? Безусловно да. Но это европейская Россия – не в географическом, разумеется, понимании. Люблю ли я ее? Долго рассуждать бессмысленно – об этом лучше, чем я, уже говорили люди с отчасти похожим опытом. Недавно, например, это прекрасно сделал Петр Вайль в "Книге родины". Он написал: "Родину уважать очень трудно, не получается. Любовь – другое дело, она дается без усилий. Она просто есть". Признаваться в этой любви я не считаю нужным. И так уже сказано достаточно, чтобы меня обвинить в безродности, бездушии и теплохладности.

А еще жизнь за пределами России меня научила терпимости. И я много раз убеждался, что она может вызывать возмущение у моих соотечественников, даже тех, кого я с полным основанием считаю друзьями. Но я на самом деле верю, что можно исповедовать любую веру или не придерживаться, как я, вовсе никакой, что можно иметь разные политические взгляды, что можно быть бедным и богатым, здоровым и больным, умным и глупым. Нельзя только быть мерзавцем-дураком, неважно где и в какое время.

Вот потому мне, как Вайлю, очень трудно уважать Россию – ей правят мерзкие глупцы, причем пришли они к власти по воле моих соотечественников.

Но вот что еще принесла жизнь во Франции, и это важнее всего. Это – постоянная готовность к чуду. Казалось бы, странно. Европа – как известно, нечто налаженное, рациональное, не предполагающее необъяснимых событий. Это не Россия, где только на чудо и можно надеяться.

Но нет – я за собой до отъезда не знал способности верить в чудеса. В бытность христианским неофитом я себя пытался заставить верить в евангельские чудеса, и невозможность полностью, до последнего конца, поверить меня мучила. Став атеистом, во всяком случае, сознательным агностиком (а случилось это окончательно на Западе), радостно верю в любое чудо.        

Почему это так, не имею понятия. Наверно, это чудо, за которое я всем своим существом благодарен, хотя не знаю, кому говорить спасибо. Потому что даже мрачные чудеса, бывает, потом проливаются радугой, и сыплются с неба разноцветные лотосы и жасмин.

Итак, мы с Юлей вернулись в Москву. Поселились в квартирке на Вавилова, в бывшем "APTARTе".

Одно дело в родной город приезжать на две недели, на месяц. Другое – снова приехать жить. А была Москва тогда чудной с обоими ударениями – если кто не помнит.

Темная, населенная коряво одетыми людьми, кто в советских обносках, кто в пунцовых пиджаках, кто в китайских пуховиках и "варенке". По телевизору гнали снятые на VHS клипы группы "НаНа" – в желто-синюшном свете плясали эфебы из неведомых мне цементных Урюпинсков, за плечами у них трепыхались полиэтиленовые ангельские крылышки. С ними перемежались новости – говорили такое, что по французскому телевидению не услышать. Потом шла реклама – звали нести деньги, чтобы на рубль получить миллион. Это была свобода, и тогда всерьез относились к Жириновскому и Зюганову.

Фонари слепо светились через три, зато мерцали окошки ларьков и магазинчиков, где торговали невесть чем, ничем или таким, наводившим на мысль, что единственный возможный способ рассуждения – апофатический. Как, по крайней мере, на знаменитой картине Рене Магритта с изображением курительной трубки и надписью "Это не трубка".

В окошке алкогольно-продуктового ларька на перекрестке Вавилова и Дм. Ульянова (гуманитарная копченая колбаса ало-сиреневого цвета, пиво "Афанасий Никитин", спирт "Рояль", "Амаретто") – картонка с выписанным аккуратным полууставом уведомлением: "Господа алкоголики, лосьон "Огуречный" не продается с полуночи до 7.45 утра". Почему такая абсурдная точность, до четверти часа?        

Эту апофатику, которой – уверен – заинтересовался бы Св. Иоанн Палама, великолепно поняла Татьяна Филиппова-Хэнгстлер, в 1994 сделавшая проект насчет московских киосков и лавок. Она внимательно сфотографировала несколько десятков ларьков. Их "дизайн" (design-то однокоренное слово designatio, то есть "предопределение"), названия, облик и ассортимент товара это драгоценное свидетельство о недавнем прошлом и о имеющем вскорости наступить будущем. 

Это очень хорошее произведение искусства. Я считаю, одно из лучших, сделанных в Москве в первой половине 90-х. А я из Парижа в Москву тоже приехал в состоянии художника, и мне хотелось много и интересно работать. И оказался я в странной позиции. Вроде бы я представлял благодаря поездкам в Москву, что происходит. Выяснилось, что – снаружи. При ближайшем рассмотрении все стало несколько иным, чем я себе представлял. Работал я сперва на самом деле много, в мастерских на Чистых прудах, но постепенно начал чувствовать свою неуместность. Постепенно, потому что сперва пытался в меру сил встроиться в ситуацию.

В 1994 у меня были две выставки. "Две луны" в совсем недавно открытой Леной Селиной и Сережей Хрипуном XL галерее, тогда находившейся в маленькой квартирке в Уланском переулке. Инсталляция состояла из трехметрового серо-черно-белого полиптиха, на котором была изображена ворона, сидящая на ветке, держащая в клюве полумесяц-сыр, и надпись "Россия" – вместо букв "с" – полумесяцы. У противоположной стены стоял покрашенный серой краской стул, под ним серый магнитофон, из которого неслось записанное мной карканье.

Наверно, я каркал правдоподобно: вороны время от времени прилетали, усаживались на подоконник и внимательно слушали.

Потом была "Живопись, графика, скульптура" в "Якут галерее", в очень стильно по тем временам отделанном подвале возле Маяковки. Там – десять холстов, десять рисунков и десять объектов, сделанных по арифметическому способу. "Скульптуры" были сделаны из скомканных газетных листов. Первый – три комка, склеенных вместе. Второй – девять комков. Третий – двадцать семь, и так далее. То есть десятый состоял из 59.049 комков и представлял собой шарообразную форму довольно внушительного размера. По тому же методу – живопись и графика. Один черный, один белый, один серый мазок на холсте на первом холсте; 19.683 черных, 19.683 белых и 19.683 серых мазков на десятом. То же утроение происходило со штрихами на графических листах. Работа была трудоемкой (особенно трудно было не ошибиться в подсчете, хотя этого никто бы наверняка не заметил), но вещи, как ни странно, по-моему, получились красивые. Куда они делись, не имею представления. У Якута вскорости в подвале случилось наводнение, потом он закрыл галерею, так что эти работы можно считать утраченными. "Две луны" – тоже. Они попали на временное хранение в музей Царицыно, в 1995 были показаны на выставке "Позиции" в Мюнхене, кажется, где-то еще. А потом часть полиптиха ерофееевцы-третьяковцы умудрились не то потерять, не то поломать. Ну и не страшно: заботиться о своих работах и беречь их я никогда не умел.

Кроме персональных, я поучаствовал в 93-97 в трех десятках выставок, в Москве и за границей, мелких и крупных. И как раз в это время я хорошо узнал, что такое "арт-туризм", к которому уже хорошо были привычны мои московские друзья и коллеги, у них в этой области за конец 80-х – начало 90-х накопился обширнейший опыт. Они объездили края от Австралии до северо-запада США.

Это занятие заключается в том, что надо куда-то ехать и обычно на месте (так для организаторов дешевле) что-то делать. То есть это даже не туризм, а род отхожего промысла.

Сильнейшее впечатление на меня произвело участие во II Биеннале в Цетинье, в Черногории. Ее инициатором был Никола Петрович-Негош, симпатичнейший человек, с которым я знаком был еще в Париже, архитектор, а заодно внук первого и последнего черногорского короля и родственник Романовых. Куратором русской выставки был Андрей Ерофеев. Очередная война на Балканах только-только закончилась, и на приезд в блокированную Югославию было специальное разрешение ООН. А тема у этой биеннале была "Видеть в темноте".

Добирались мы (Андрей Филиппов, Коля Козлов, Коля Панитков, Авдей Тер-Оганьян, Дмитрий Гутов, Илья Китуп, Лариса Резун-Звездочетова, Паша Пепперштейн, Сережа Ануфриев, Костя Звездочетов и его жена Ира Колисниченко) диковатым образом. Приехали во Внуково, где, как нам было сказано, ждал самолет компании Pan-Ukraina. В аэропорту познакомились с грузинскими художниками – Мамукой Цицхкладзе, его женой Лией Швелидзе, с Нико Цицхкладзе и Олегом Тимченко, тоже летевшими в Черногорию, с которыми потом подружились. Про "Пан-Украину" в аэропорту никто не слыхивал. Бегали-бегали, нет такого самолета. Оказалось, что пилоты тоже бегали – за нами. Пилоты были замечательные. Один толстенький, в синих тренировочных штанах и желтой майке, другой – длинный, тощий, в желтых штанах и синей майке, оба – в тапочках на босу ногу. Нас погрузили в старенький АН-24, и мы приземлились в киевском аэропорту, где было предложено пересесть с теми же жовто-блакитными пилотами в военно-транспортный самолет со входом под хвостом и с железными лавками вдоль бортов, направлявшийся в Скопье. Пепперштейн с Ануфриевым испугались и вместо Цетинье улетели отдыхать в Крым. А Лариса спросила пилота: "Где у вас тут туалет". Он указал на стоявшее у входа ведро.

Часа через три, сильно нетрезвые, приземлились в Скопье и перегрузились в автобус, на котором всю ночь через Македонию и Косово Поле ехали в Цетинье. На македонской границе, охраняемой ооновскими белыми танками, в коридоре из колючей проволоки в автобус поднялся солдат с автоматом и спросил, кто едет. Шофер ответил: "Да русие пияни". Больше вопросов не было.

Цетинье – удивительный городок. 15.000 жителей, главная улица, обсаженная платанами, по которой вечером прогуливается, похоже, все население. Местные – все красавцы и красавицы на подбор. Время от времени они, воздевая к небу руки со сложенными в букву V пальцами, кричали: "Evviva, evviva, evviva Montenegro!" Почти на каждом платане были приклеены листочки в черных рамках с оповещениями, что такой-то скончался в таком-то возрасте. Поселили нас в якобы пятизвездочном огромном "Гранд-отеле" социалистической постройки. Там не было туалетной бумаги и горячей воды, зато официанты в ресторане ходили в смокингах. Каждый день на обед кормили одним и тем же блюдом – "свинским печеньем" – жирным свиным жарким. Официант, как-то прознав, что я имею какое-то отношение к Франции, утром меня постоянно спрашивал, чего я желаю, omelette au fromage или omelette au jambon, приносил – вне зависимости от ответа – яичницу с ошметками сала.

Рядом был монастырь, в котором хранится одна из рук Иоанна Крестителя, туда попавшая после Гражданской войны с эвакуировавшимися белыми. Чуть дальше – маленький королевский дворец с изумительной коллекцией оружия – маузеры, наганы и кольты, рукоятки которых сплошь усажены с варварской роскошью бирюзой, жемчугом и финифтью. Возле дворца – здание "Билярды", построенное главным черногорским национальным героем, последним князем-епископом Петром II Петровичем Негошем специально для привезенного им из Петербурга бильярда.

В один из первых же дней мы узнали, что цитата из поэмы Петра II "Горский венац", то есть "Горный гнев", – "Пусть будет то, чего быть не может" является национальным лозунгом черногорцев.            

Стены домов в Цетинье были исписаны граффити "Амфилохиjе, вон с Црна Горы!". Мы спросили у местных, что это значит. Объяснили: "Амфилохий – черногорский архиепископ, серб, его к нам из Белграда прислали. Так он священникам велел в церковных метриках наших детей записывать сербами". На недоуменное заявление, что "нет ни эллина, ни иудея" и при крещении национальность писаться не может, услышали: "У вас может и не может, а у нас – может".

Купили местную газету, на первой полосе – заголовок "Кооперативное арлауканье". Что это значит, не знаю до сих пор.

Разговоры с черногорцами почти неминуемо заканчивались, особенно после второй рюмки ракии, констатацией того, что "нас вместе 300 миллионов" (не знаю, как им удалось столько насчитать) и вопросом, почему "Матка-Русия нас бросила"? Незадолго до нас в Черногории побывал Жириновский и пользовался большим успехом.

Возле "Билярды" стоял стеклянный павильон, в котором – огромнейшая, подробнейшая рельефная карта Черногории, чуть ли не с каждым домиком и деревом, сделанная австрийскими штабными офицерами во время Первой мировой войны. От скуки, что ли? Еще было внушительное здание Владина дома, то есть Дома правительства, где располагался Художественный музей Черногории, – там Ерофеев повесил выставку собранной им коллекции неофициального советского искусства.

Правда, удивительный городок Цетинье. В начале прошлого века, когда Монтенегро на время оказался важной стратегической точкой, там построили себе посольства главные страны – Турция, Австро-Венгрия, Италия, Франция, Великобритания, Россия. В псевдорусском здании русского посольства – теперь там Художественный институт – и была наша выставка. Я не помню все работы. Костя Звездочетов перед входом в здание поставил покрашенную в камуфляжные цвета беседку, в ней – пирамидка из винтовок. Коля Панитков зачем-то во дворе жарил на противене соль. Авдей Тер-Оганян весь подвал уделал дриппингом в духе Джексона Поллока и потом долго не мог отмыться от краски, ходил разноцветный. У Андрея Филиппова из двуглавых орликов на стене было выложено слово "Покой". Я занял будку привратника у парадных ворот, всю ее выкрасил изнутри в истошно-розовый цвет, и там стоял привезенный из Москвы деревянный ярко-зеленый игрушечный самосвал. Приставленного ко мне рабочего Бобана я попросил просверлить в кирпичной стене дырки, чтобы повесить табличку с надписью (содержание ее я уже забыл); Бобан посмотрел и сказал: "Не вредно". Я ему ответил, что если не вредно, то и отлично. Он на меня поглядел как на полного идиота, снова сказал "не вредно" и ушел. Дырки я просверлил сам, а потом узнал, что по-сербски "не вредно" значит "бесполезно". Почему сверлить электродрелью дырки в кирпичной стене бесполезно – так и не понял.

На фасаде здания мы повесили красный транспарант с белой надписью "Ебана убили" – ходил тогда в честь войны в Югославии жуткий анекдот: "Стучится ночью человек в деревенский дом. Дверь открывает пожилая женщина. Человек спрашивает: "Ты ебана мать? Ебана убили…". Через пару дней к нам пришел местный старичок и с участием спрашивал, что за Ебан, кем он нам приводится?

В центре города Саша Косолапов, кружным путем, через Бухарест и Белград добравшийся в Цетинье из Нью-Йорка, поставил желтый бульдозер, крушащий горку из подрамников. Местные жители дивились – про бульдозерную выставку они, разумеется, ничего не знали.

Грузины в "Плавом палаце" – "Голубом дворце" сделали очень симпатичную выставку, в основном живописи.       

В биеннале участвовали какие-то художники из Франции, Германии, откуда-то еще. Следы их художественной деятельности в Цетинье были почти незаметны, ни с нами, ни с грузинами они не общались, но было известно, что в отличие от нас прибыли они с комфортом, самолетами Swiss Air через Тирану. В Тиране, впрочем, у половины из них сперли чемоданы. А еще они большую часть времени проводили на Скадарском озере, охотились на уток. Ну, а мы несколько раз ездили в Будву, на море – купаться. Море там великолепное.

В один из дней Николя Петрович устроил нам изумительную экскурсию. На автобусе мы ехали по каменистому, удивительной красоты нагорью, мимо фараонских размеров мавзолея Петра II Петровича, все выше в горы. Дорога была страшноватая, построенная австрийцами для военных нужд, совершенно разбитая, без ограждений, далеко внизу в расщелинах кое-где видны были остовы автомобилей. Мы заехали на самый верх, и оттуда открылся невероятный вид. Дугой изгибался горизонт Адриатики и маячила за ним Италия. На море цепочкой стояли корабли американского флота, да шпарили поперек, в Бари и обратно контрабандитские быстроходные катера.

С почти отвесных склонов, головокружительным серпантином (я досчитал до семидесяти его стежков, затем надоело) мы съехали вниз, в Котор. И вдруг из Балкан попали в Италию: эта часть Черногории католическая, в сущности, это Далмация, архитектура на побережье совсем не такая, как в диковатых православных горах. Заехали в красивейший городок Пераст, потом в Герцог-Нову, на границу Хорватии, и дальше то по дороге, то паромами, – вдоль изрезанного берега, мимо десятков островков, будто расставленных гениальнейшим ландшафтным архитектором. В мире мало столь прекрасных мест, как Которский залив.

В Цетинье мы пробыли недели две и возвращались тем же путем – ночью через Косово Поле в Скопье. В дорогу организаторы нас наделили бутербродами и зачем-то каждому, даже непьющим Гутову и Юре Альберту, выдали литровую бутылку ракии. В Скопье приехали ранним утром, измотанные и пьяные.

Было жарко и душно, в воздухе висела водяная взвесь. По автовокзалу расхаживал пьяный пузатый православный священник с бугристым красным лицом, на него неодобрительно смотрела парочка пожилых монахинь-кармелиток, бегала цыганская детвора и ждали автобусов албанские женщины в шароварах под платьями. Самолет наш вылетал около полуночи, и на день нас, чтобы мы чуть-чуть отдохнули, оправили в гостиницу. Она называлась "Пеларгония", это была постройка 80-х рядом со старым турецким базаром, а номер был почему-то весь – стены, пол, потолок – выложен бледно-голубым кафелем. Мы так и не спали, продолжали пить ракию, вылетели в ночь – на том же военно-транспортном самолете, с теми же жовто-блакитными пилотами, но уже прямиком в Москву, не садясь в Киеве.

В Москве было чудесное солнечное и прохладное утро. Нужна ли кому-нибудь в Черногории была эта биеннале? Не знаю. Говорят, да: она немного способствовала и политическому, и психологическому выходу Черногории из изоляции. Если так – хорошо. А Монтенегро – одна из любимых стран.