Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

16.11.2006 | Виньетки

Работа актера над собой

Ожидание — совершенно особый образ действий

Я сидел в холле гостиницы «Морская». Несмотря на широкие горизонты, распахиваемые  этим названием, холл был маленький, без окон и дверей, затерявшийся в одном из закоулков коридорного лабиринта. Пустой холл и удобное кресло располагали к размышлениям о том о сем. Непосредственной целью моего пребывания в этом холле и кресле было ожидание, но не очень напряженное, возможно, даже несколько надуманное, в духе самого умышленного из городов.

Если подумать, ожидание — совершенно особый образ действий, состоящий в сохранении готовности отреагировать на предполагаемое будущее событие, но внешне не проявляющийся ни в чем определенном, поведение без свойств, вещь в себе. Впрочем, размышлял я не об этом, а, наоборот, о тех вполне конкретных ипостасях, в которых я выступал, приехав в Питер на большой пушкинский фестиваль-симпозиум 1999 года.

Ну, понятно, приглашением я был обязан своему статусу заокеанского профессора российского разлива, постоянного автора и друга «Звезды» и лично Андрея Арьева. Фигурировал я и в качестве давнего или не очень знакомца таких литературных звезд, как Ахмадулина, Битов, Кибиров, Кушнер, Рейн, будучи с некоторыми даже на «ты». Труднее было освоиться с позой оробелого собеседника, призванного на пир остроумия Приговым, Гандлевским и Кибировым: уровень молниеносной взаимной подъебки в этой компании заставил меня чуть ли не впервые в жизни напрячься; приуныв, я пожалел о годах, проведенных в американском академическом пресноводье. В кулуарах одного из заседаний в Таврическом дворце я был проинтервьюирован кореспонденткой антиалкогольного журнала, и честно отвечал — как раз в маске калифорнийского профа спортивно-диетического склада, — что за два дня симпозиума уже выпил больше, чем  с начала года у себя в Санта-Монике . Самой непреднамеренной оказалась моя роль будущего воспоминателя о пропущенном в свое время великом современнике, Борисе Рыжем, который, кажется, был в числе поэтов-приятелей моего соседа по номеру, куривших там до моего вселения, попрошенных впредь этого не делать и охотно оставивших старпера-литературоведа наедине с самим собой (стихи Рыжего я позорно открыл для себя только после его самоубийства.

А в глухой гостиничный закуток меня привело амплуа поклонника прекрасного пола — намечалось свидание с дамой. Я караулил ее неподалеку от ее номера, куда она должна была вернуться по исполнении многообразных светских обязанностей, но, разумеется, хранил непринужденный вид джентльмена-интеллектуала, посиживающего себе в кресле без каких-либо дальних целей, и для поддержания этого вида как нельзя лучше подходила выжидательная погруженность в размышления о том о сем. Холл был тих и безлюден, и мое пребывание в нем осталось бы вообще незамеченным, если бы безлюдье не было нарушено появлением прелестной молодой поэтессы эротического направления, видимо, квартировавшей по соседству.

Пересекая холл, она выразительно повела бровью, мы раскланялись, и она прошла к себе. Через некоторое время она появилась снова, оглядела меня и холл со старательно разыгранным любопытством и проследовала в сторону выхода. Но вскоре повторила свой маневр и на обратном витке опять обвела холл демонстративно вопросительным взглядом. Хотя задерживать ее было не в моих интересах, я пошел ей навстречу — подал реплику, на которую она рассчитывала:

- Вам чего-то здесь не хватает? 

- Зеркал. Без которых непонятно, что вы тут делаете.

- Неплохо, неплохо, но есть многое, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам...

Театрально покачав головой, поэтесса удалилась уже окончательно.

Разумеется, описывая ее как поэтессу, я невольно смазываю ролевую картину. По гостинице она передвигадась в роли не столько эротической поэтессы, сколько просто женщины прелестной во всех отношениях, а наблюдения над моей личностью производила в качестве, так сказать, исследовательницы нравов. Мой нарциссизм она, видимо, раскусила раньше, специфических же мотивов моего присутствия в холле, распознание которых было затруднено сугубой ноуменальностью ожидания, она не прочла. Так что я мог поздравить себя с успехом маскировки, но радости почему-то не испытывал. Наверно, при всем желании прикрыть свое донжуанство, я не отказался бы быть немного в нем заподозренным. Это-то нарциссическое, в сущности, желание и почуяла наблюдательница. Почуяла, но точно не идентифицировала. Проявилось то ли ее несоответствие занимаемой должности эротической поэтессы, то ли мое — амплуа первого любовника, с годами требующему все более кропотливого вживания в образ.




***











Рекомендованные материалы



Генерал Гоголь. История одного открытия

« Я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага… преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало»


Подробности

Он уходит, но загадка недоданных подробностей продолжает, выражаясь поэтически, подобьем смолкнувшего знака тревожить небосклон… И занимает меня до сих пор, полтора десятка лет спустя.