02.11.2006 | Наука / Просто так

Времена года Ильи Эренбурга

Не «дети юга», привыкшие к вечному лету, приветствуют «улыбку первую весны» – это «мы» мечтаем об оттепели

Когда в Париже осень злая
Меня по улицам несет
И злобный дождь, не умолкая,
Лицо ослепшее сечет, –
Как я грущу по русским зимам,
Каким навек недостижимым
Мне кажется и первый снег,
И санок окрыленный бег,
И над уснувшими домами
Чуть видный голубой дымок,
И в окнах робкий огонек,
Зажженный милыми руками,
Калитки скрип, собачий лай
И у огня горячий чай.

1912

В первой трети 18 века русский поэт, «зря на Россию чрез страны дальны», сочинял «Стихи похвальные России» и – ничуть не менее пылкие – «Стихи похвальные Парижу». В дальнейшем и особенно со второй трети 19 века приступы ностальгии стали нуждаться в отрицательном контрастном фоне – это добавляло им убедительности.

«Нет, не житье нам здесь с тобою: / Житье на родине, земляк!» – вздыхал Мятлев, обращаясь к нежданно выпавшему снегу («Русский снег в Париже», 1839). «Здесь ты, сирая, не дома; / Здесь тебе не по нутру», – сочувствовал Вяземский русской зиме, ненароком забредшей туда, где «вял мороз и вял народ» («Масленица на чужой стороне», 1853). 

Знакомы ли были эти тексты автору «Когда в Париже...», сказать трудно. Но одно произведение Вяземского он определенно держал в памяти. Строки:

Мне кажется и первый снег,
И санок окрыленный бег

– отсылают к «Первому снегу» (1819):

Приветствую душой и песнью первый снег.
С какою радостью нетерпеливым взглядом
Волнующихся туч ловлю мятежный бег,
Когда с небес они на землю веют хладом!

.................

Браздами ровными прорезывает снег.

У Вяземского шестистопный ямб, а у Эренбурга – четырехстопный, однако распознать отсылку помогает портрет Вяземского в «Онегине»:

Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег.

Пушкинскому посредничеству Эренбург доверял безусловно – судя по тому, что свой гимн родной зиме он написал онегинской строфой.

Стихотворение и в прочих отношениях сложено весьма искусно. Оно представляет собою единое предложение, во второй половине которого вовсе нет глаголов, а эффект движения создается плавной сменой образов пространства: село – окна – калитка – двор – стол. Эта упорядоченная динамика контрастирует с движением в первой, парижской, части – хаотичным, безвольным, слепым: «Меня по улицам несет» (ср.: «Судьба, как вихрь, людей метет»), «Лицо ослепшее сечет». Осень на чужбине «злая», а картинки отечественной зимы одна другой уютнее: «голубой дымок», «огонек, зажженный милыми руками», «у огня горячий чай». Et fumus patriae est dulcis.

Спустя почти полвека Эренбург, дважды лауреат Сталинской, лауреат Ленинской и депутат Верховного, снова займется сравнительной климатологией:

Да разве могут дети юга,
Где розы блещут в декабре,
Где не разыщешь слова «вьюга»
Ни в памяти, ни в словаре,

Да разве там, где небо сине
И не слиняет ни на час,
Где испокон веков поныне
Все то же лето тешит глаз,

Да разве им хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,
Что значит думать о весне,

Что значит в мартовские стужи,
Когда отчаянье берет,
Все ждать и ждать, как неуклюже
Зашевелится грузный лед.

А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
Но только гордость и беда.

И в крепкой, ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны.

1958

И здесь стоит вспомнить элегию Вяземского – с ее противопоставлением севера югу:

Пусть нежный баловень полуденной природы,
Где тень душистее, красноречивей воды,
Улыбку первую приветствует весны!
Сын пасмурных небес полуночной страны,
Обыкший к свисту вьюг и реву непогоды,
Приветствую душой и песнью первый снег.

Воспроизводя стандартную оппозицию, Эренбург отказывается от стандартного развития темы. Не «дети юга», привыкшие к вечному лету, приветствуют «улыбку первую весны» – это «мы» мечтаем об оттепели. И ослепляет «нас» уже не парижский дождь, а отечественная пурга.

Но и после того, как родимый климат перестал казаться благодатным, привычка к нему («Вжились в такие холода») продолжает наполнять сердце чувством гордости, ведь о том, чтó, благодаря испытаниям, открылось «нашему» внутреннему взору («Мы видели, уже не видя»), избалованному иностранцу не дано и «ненароком догадаться». Не поймет и не заметит. Вял мороз и вял народ.