17.10.2006 | Memory rows

Сойка, которая не умела говорить

К счастью, не все наши крымские поездки были столь экстремальные, хотя всегда случалось что-то занимательное

Еду мы готовили, в целях экономии смешивая пресную воду пополам с морской. Впрочем, мидии, сваренные таким образом, получались довольно вкусными.

Благодаря Рыженко я узнал Крым, которого раньше не видел. Не прибрежный, а горный. Мы сели в разбитый автобус с детьми и их интеллигентными родителями – астрономы из Крымской обсерватории вывозили детишек покупаться на море – ехали часа полтора по долине, потом дорога пошла вверх, проехали село Трудолюбовку (хорошие названия в Крыму напридумывали коммунисты) и прибыли к КПП, опутанному колючей проволокой.

Научный и находившаяся там Крымская обсерватория были режимным объектом. Но друг Рыженко астроном Толя объяснил охране, что мы свои, друзья, и нас пустили в заповедник. На зеленых склонах стояли купола телескопов. В центре поселка – сталинской постройки дом культуры с портиком и колоннами, а вокруг, в обрамлении аккуратно подстриженных туй и кипарисов, – бело-розовые жилые двухэтажные домики с колоннами и ренессансными сандриками – там проживали главные ученые.

Приютивший нас астроном Толя, жил не в таком домике, а попроще, в одном из двух пятиэтажных панельных домов, где обитали прочие научные сотрудники. Все это смахивало не то на Касталию, придуманную Германом Гессе, не то на роман Стругацких. Наверняка, астрономы из Научного честно отрабатывали обязанности, когда у них случалось отведенное время труда на телескопе и на единственной в этом научном центре "БСМ-360". В ожидании каждый перебирал свои бусины. Толя и его жена исследовали Тунгусский метеорит, подразумевая, что следов от него не осталось. Их сосед пытался рекультивировать роскошный крымский чертополох в артишоки, а его друг старался вывести невиданный никем и никогда сорт груш, скрещивая дичок с привезенным из бывших ханских бахчисарайских садов деревцем. Нас водили из квартиры в квартиру, и везде обнаруживалось что-нибудь удивительное.

У одного на балконе в ящике сидела подраненная сойка, и он ее пытался учить говорить. Сойка хищно щелкала клювом и топорщила крылья с лазурным подбоем. Другой на балконе растил белые грибы, третий – был поглощен гексаграммами "И-Цзина".   

Все с восторгом рассказывали про некого великого коллегу, который наблюдал небо в нерасчехленный телескоп и таким образом сделал открытие в области космогонии.

Жители Научного и без телескопа в черном небе сразу различали звезды. Удивлялись: "Ты правда не можешь отличить Сириус от Плеяд?". Грущу, в астрономии, как в большинстве других областей знания, я – полный невежда.

Нас повели смотреть в телескоп. В поселке не было ни одного фонаря, только низенькие грибочки с лампочками, расставленные вдоль тротуаров, – чтобы не засвечивать небо.

Телескоп был небольшой, старинный и очень красивый, вывезенный в качестве репарации из Германии после войны. Нам показали Луну, Коля там увидел черта, я – птичку.

Утром мы пошли за продуктами в магазин – вниз, в долинку, где стояли пятиэтажки обслуживающего персонала. В очереди стоял мат-перемат: "Чего я сюда приехал? Снабжение – столичное, лады. А эти, ебаный в рот, ученые, сука хуева, блядь, тучи на хуй разгоняют. Я, ебаный в рот, в прошлом году, бля, помидоры и картошку посадил – все на хуй сгорели, дождя ни хера. В это посадил – все к ебени матери сгорели, суки все тучи разогнали на хуй. И хули я здесь, бля, живу на хуй?". Людям, за снабжением съехавшимся на внутреннюю гряду Крымских невысоких гор, не приходило в голову, что гребаные астрономы уселись на верхушке именно потому, что там облака не застилают солнце и луну.

Морлоки, конечно, и есть морлоки. То есть звездочетам придется ответить за свои поступки. И хорошо, что их не повесили поближе к небу, ну а я – тогда понял, что такое классовая в биологическом смысле ненависть.

А потом мы пошли гулять по зеленым горам и долинам, в сторону Тепе-Кермена.

Внутренние гряды Крыма для меня стали еще одной областью предполагаемого рая. Там выжженное нагорье вдруг спускается во влажную лощину с деревьями, оплетенными плющом, облепленными лишайниками, и, как в Аркадии, журчит ручеек, а в сухой листве, посвистывая, шуршат в поисках червяков переливающиеся на солнце антрацитовые скворцы. Поднимаешься из лощины – лесок диких яблонь, груш, орешник и кизил. И среди чашеобразной долины стоит конический скальный останец, где – остатки Тепе-Кермена, Пещерного Замка, когда-то не то городка, не то монастыря.   

В Тепе-Кермен мы шли вместе с покойным Тимуром Новиковым, и не было ясно, что он станет патриархом питерского искусства, заиграется в опасные гадкие игры с имперскостью, академизмом и православием, до того попав в немецкую и американскую неоэкспрессионистическую тусовку. Тогда, в Крыму, он был питерским хиппи с кожаным ремешком поверх уныло свисавших длинных волос, с гайтанчиком на шее, наигрывал на блок-флейте "Зеленые рукава" и другие популярные мелодии (раздражал, ведь вокруг была красота, не требующая музыкального сопровождения) и показывал фотографии своих картин – тускловатые кирпично-иссине-лимонные пейзажи Лиговки и Обводного канала с перекошенными домами.  

В Научный он попал так же, как мы – астрономы, сидя на горе, привечали всех, прибывавших снизу и рассказывавших новости. В отличие от Карпат, там не надо было кричать при встрече, за сто метров, "Слава Иисусу Христу!", но любопытство к посторонней жизни было такое же. За неделю до нашего прибытия в телескоп смотрел Андрей Вознесенский – не знаю, что он увидел, – и в честь него назвали новооткрытую звезду.

Я этой чести не удостоился, и слава богу.

Зато увидел сперва Тепе-Кермен, его вырубленные в камне не то церковки, не то склепы, не то винодавильни, и детство вернулось. Я снова всеми органами чувств начал, как когда-то в Судаке, а потом в Косове (но там восприятие было отбито чувственной недозрелостью) беситься и блаженствовать от чуда, от цивилизационного и культурологического торта-наполеона, он же mille-feuille, соблазняющего наслоениями, а счета им – нет.    

И – волны мягких гор, уходящих к морю. А сверху бесконечное небо, которого, как ни смотри, в России не найдешь.

В 82-м, кажется, началась непременная езда в Крым каждым летом, вернее, пешее хождение по горам и низинам. Туризм я ненавидел с детства, таскание рюкзака, варка полусъедобной пищи на костре и полное отсутствие комфорта мне казались несусветной чушью: куда лучше поселиться хоть бы в крольчатнике, но спать на кровати. А тут – черт знает что, и единственный опыт туризма, хоть и странного, у меня в жизни был благодаря Коле Паниткову и необходимости сбежать из Москвы на время Олимпиады.

Но я подружился с Андреем Филипповым и Дмитрием Мачабели, они для меня стали сердечными братьями и приучили к пешему хождению. Как мы жили дальше и что происходило вокруг, – позже, потому что было невероятно много хорошего, хотя и всякое случалось.

А тогда мы садились в поезд на Курском вокзале, обычно в плацкарт, не потому даже, что не было денег на купейный, а по причине: Андрюша настаивал на просторе, который, по его мнению, расстилался в плацкартном вагоне. С собой волокли много барахла – тяжелые рюкзаки с пищевыми запасами, минимумом одежды, спальными мешками, надувными матрасами и свертки полиэтиленовой пленки.

Палатки мы с собой не брали, от росы спасались подложенной под спину пленкой, а от почти никогда не случавшегося дождя и от вечного солнца – навесом из полиэтилена. В вагоне люди ехали кто куда, одни в Лозовую, другие в Курск, в Харьков либо в Джанкой. Пахло жареной курицей и промасленной газетой; несло вонью из сортира, а за окном длился путь с севера на юг, мы выбегали на остановках за выпивкой и едой. За Запорожьем начиналось Дикое поле: на проводах, то поднимавшихся, то опускавшихся как нотный стан, сидели сотни сорок, они пугались поезда и улетали куда-то в степь, сверкнув черными и белыми перьями.

К полудню наступал гадкий городок Мелитополь. За ним – Сиваш и Перекоп, в приспущенное окошко клубилась вонь протухшей соленой воды, и вязли в этом студне столбы электрической передачи.

А за Сивашом – еще два часа тоски степного Крыма. Пускай бы там жили ногайцы, если им хочется, но жили переселенцы из Украины и Смоленщины, пытавшиеся в сухой степи растить капусту и картошку.

После степной тоски начиналось всхолмление. Поезд Москва – Севастополь останавливался в Бахчисарае на две минуты, там стоял у входа в заплеванный вокзал дед в железнодорожной фуражке, гордо держал у локтя туго свернутый красно-белый флажок. Мы с нашим хабаром сваливались на перрон и шли есть в столовую чебуреки. Они были отвратительно жирные, но пахли не железнодорожной засаленностью, а солнечным обещанием будущего. Потом мы перлись сто метров до автобусной остановки и добирались мимо Ханского дворца до Староселья, оно же Мариамполь.

Автобус пыхтел мимо белых домиков выше и выше, в ущелье – скалы нависали над улицей. Справа оставался малюсенький дворец крымских ханов (много позже я увидел, что это очень точная и очень провинциальная реплика султанского дворца в Стамбуле), дальше – полуразрушенная мечеть с гвоздеобразным косоватым минаретом.

Но я же еще ни Стамбул, ни Магриб, ни мечеть Аль-Акса не видел, и эта деревенская мечеть была откровением. Автобус карабкался выше и выше, в Мариамполь, откуда Екатерина II по до сих пор не очень ясной мне причине выселила местных греков, живших там испокон века, в степь, где они и построили пыльный городишко Мариуполь. На месте греков поселились татары, их при советах тоже отправили подальше, а оказались в этом месте люди с севера Украины, и их поселение получило название Старосiлле.

В Староселье, на конечной остановке автобуса, мы выгружались. В местном магазинчике запасались тем вином, которое там было. В один из приездов торговали только крымским портвейном в 100-граммовых бутылочках. Сколько мы их купили – не помню, но тут же возле магазина мы стали переливать содержимое в 10-литровую синюю пластмассовую канистру, которую возил с собой Андрюша Филиппов, и в похожее на атташе-кейс алюминиевое изделие той же емкости, сделанное отцом Димы Мачабели Майклом (почему отпрыск княжеского рода получил такое имя, не знаю), работавшим инженером на военном вертолетном заводе. По мере переливания рядом со старосельским магазином все выше поднималась сиявшая на солнце пирамидка из крошечных бутылочек.

Нагруженные, плелись вверх. Мимо Успенского монастыря, тогда бывшего в полном запустении, а сейчас, говорят, выглядящего как золотая заплатка на истонченной ткани крымских гор. Мимо интерната для психохроников – на его территории находится старинное медресе, суфийский текке и тюрбе, мавзолей одного из родственников Гиреев. Ничего этого я не видел – в дурдом тогда любопытствующих не пускали, но у лестницы в Успенский монастырь всегда сидели больные из безопасных и контактных, собирали милостыню. Рядом с лестницей мы запасались водой в еще одну канистру – вино хорошо, а вода необходима – и, окончательно нагрузившись, шли выше, по влажному тенистому ущелью, заросшему облепленными лишайником корявыми буками и грушей-дичком, между сплетений остролиста и плюща.

А потом чудом нависала перевернутая чаша – сверху небо, под ним два мыса, как кусочки просфоры. На из одном из мысов  – Чуфут-Кале, Жидовская крепость, на другом – место нашей стоянки. Про Чуфут-Кале, одно из самых странных для меня мест на свете, каждый может узнать из книг, посвященных ему. Скажу только, что когда я попал в Иерусалим через много-много лет, то испытал дежа вю, несмотря на все различия, а караимское кладбище Балта-Термез, "Топор не тронет", оно же Иосафатова долина, хотя внешне никак не похоже на Иосафатову долину в Иерусалиме, по сути – то же самое.

Что касается топора – долину Иосафата-Бодхисатвы тронуло многое – землетрясения, варварство и ход времени. Тысячи надгробий с иудейскими надписями и с изображениями меноры, розетки, пальмы и кипариса громоздились слоями торта-наполеон, меж ними протискивались корни горных низкорослых дубов, надписи оплетал плющ, и неба видно не было.

А мы, мимо ворот Иосафатовой долины, на которых изображены виноградные кисти, поднимались выше и выше, по пробитыми в известняке на полметра за века колеями – к нашей стоянке. Выходили на плато, там был лабиринт кизила и одичавшего сада, пахло сушью, чабрецом и тимьяном, и небесным туманом – сквозь заросли была видна чаша южного неба.

Мы не сразу находили свою стоянку, круглую поляну, скрытую дебрями от посторонних. Но когда наконец попадали на нее, чудом оказывалось, что с прошлого года там никто не побывал. Костровище было пустым (мы после себя не оставляли мусора), в сторонке оставалась горка запасенного хвороста, немного подгнившего, но еще годного для растопки, трава была свежей, зеленой, вот только место нашей лежки от года к году все больше зарастало кустами.

Мы натягивали навес, готовили спальные места. Я – полиартрит, как-никак – спал на надувном матрасе. Дима, Андрюша, его жена Марина, их племянник чудесный Даня Филиппов (о нем дальше), Коля Козлов – на "плоском", на пластмассовых циновках.

Варили пищу, пока бурлил котелок, шли искать чабрец, чтобы свежим запахом заправить снедь из тушенки и макарон – впрочем, в Бахчисарае и в Староселье мы еще успевали запастись кое-какой зеленью – огурцами, редиской, помидорами.

Ужинали и выпивали, а потом был ритуал: забраться на Чуфут-Кале. Получалось, хотя это во-первых крепость, а во-вторых, – объект музейного значения. Мы спускались в пропитанное жарким ночным запахом ущелье, где топор не тронет, и поднимались по крутому полынному склону, оскальзываясь на осыпях, к крепостной стене. Подсаживая друг друга, карабкаясь по кладке, добирались до верхушки стены, перебирались через петли колючей проволоки и скатывались на отполированные за столетия камни улочек Жидовской крепости. Луна – светила, и тени на белых камнях были черны.

Мы заходили в кенассы, караимские синагоги, а потом спускались в вырубленное в скале трехэтажное помещение, которое называли "Узилищем". Для чего его устроили в Средние века, ученые спорят до сих пор, это была не то тюрьма, не то церковь, не то склад. Самое главное – в одной из стен был пробит проем, а за ним – небо и пятидесятиметровая пропасть. На черном небе всегда висела луна, то круглая, то похожая на коровьи рога, и падали звезды.

Мы усаживались на подоконник, свесив ноги в пропасть, любовались на луну и звездопад, из горла, из синей канистры, пили вино. Почему все не попадали вниз – не знаю. Бог спасает пьяных, глупых и хороших.

Не всегда, впрочем. Во время одного из восхождений на Чуфут-Кале Андрюша свалился вниз, свернул ногу и потом ходил на изготовленных из дубовых сучьев костылях.

Но по большей части нас что-то-кто-то спасал. Году в 86-м мы решили, что лезть через стену скучно и совершили взятие крепости в лоб, прямо через главные ворота. Это – здоровенная башня, построенная в XIV столетии, с мощными, высотой метров в восемь, воротными полотнищами из огромных дубовых досок, скрепленных железными скобами и болтами.

Князь Дмитрий Мачабели, наследник рода, когда-то владевшего Самачабо, то есть Осетией, по образованию инженер-строитель, а также в юности перворазрядник по бросанию молота, посмотрев на ворота, быстро придумал, как с ними справиться.

Он улегся на землю и оттянул одно полотнище на десять сантиметров, засунул в щель ладонь. Затем потянул еще и просунул руку с могучим бицепсом. Далее, работая расклинивателем, он засунул в щель голову и торс: верхняя часть ворот разошлась восьмеркой. Он нам с хрипом крикнул: "Лезьте наверх". Мы как мартышки вскарабкались по скрепам и болтам в верхнюю щель, слезли вниз и обнаружили половину Димы, его руки, туловище и сиявшую под луной раннюю плешь, торчавшую у нас под ногами. Он на нас смотрел.

Мы полезли наверх и изо всех сил начали расклинивать древнюю железно-дубовую восьмерку – Дима выбрался.

А потом мы с ним сидели на мраморном пороге кенассы, вокруг – только цикады, небо, звезды, луна и чудесный запах сухих пряных трав, отхлебывали вино и курили черные кубинские сигареты Ligeros – "Легкие".               

Дима курить бросил давно, я продолжаю, хотя и не могу больше палить черный табак, от чего помру – не мое дело, а чувство легкости, которое мне давали Крым и друзья, с которыми я по нему путешествовал, остается.

Проведя несколько дней на Чуфут-Кале, погуляв по окрестностям, сходив а Тепе-Кермен, мы на автобусе добирались до подножия горы Мангуп и забирались на его вершину, к развалинам города Феодоро.

Это место еще более удивительное, чем Чуфут-Кале, и менее известное. Еще при византийцах, при Юстиниане, там построена серьезная крепость – остатки ее стен существуют до сих пор. В XIII – XV веках это была столица княжества Феодоро, которым правили выходцы из Византии, род Гаврасов (одна ветвь этой семьи перебралась на Русь, из нее вышли бояре Ховрины). Феодоро было гибридным, захолустным, в культурном смысле убогим образованием, но от того не менее интересным. Плоская вершина Мангупа похожа на четырехпалую руку, и на каждом из пальцев-мысов жили представители разных народов. На одном – иудеи-караимы, на втором – греки, на третьем – армяне, на четвертом – мусульмане, да и итальянцы здесь селились тоже. И все что-то оставляли, только почти все развеялось.

Конец Феодоро пришел после падения Константинополя и захвата Крыма турками. Какое-то время жизнь там теплилась, но уже лет как двести Мангуп опустел, остались только руины замка Гаврасов с двуглавым орлом над порталом, кучи камней, надгробия, да множество вырубленных в скалах пещер – церквей, монастырьков, складов.

Мы забирались на четырехпалое плато, набирали воды из источника – он бьет на самой верхушке Мангупа, и это чудо в засушливом Крыму, да и можно было захватить с собой побольше вина. И шли на место нашей обычной стоянки, на западный край плато, где росли высокие сосны, а лес обрывался головокружительной стометровой пропастью.

В ясную погоду с края пропасти было видно далекое море, ночью мерцали огоньки Севастополя.

В один из вечеров мы с Димой и Андреем сидели на краю, смотрели, как падают звезды, выпивали. Напились в результате сильно. Я помню, как отполз от края к своему матрасику, а проснулся от солнца и чириканья птиц. Осмотрелся вокруг и увидел страшное зрелище. Мачабели спал, свесив ноги в пропасть. А Филиппов – лежал параллельно краю, сантиметрах в десяти от него. Я подошел к Диме, осторожно разбудил его и молча показал на Андрея. Дима – молодец! – все понял тут же. Мы подползли к Андрюше и резко дернули его, сладко спящего, к себе. Он что-то пробормотал и не сразу сообразил, что творится.

И что нас бог так спасает до поры?

После Мангупа мы обычно спускались к морю. Добирались до Евпатории, а потом на автобусе ехали на мыс Тарханкут, на самый запад полуострова, мимо солончакового озера Донузлав, в село Оленевка.

Тарханкут – место жутковатое, и я не уверен, что отважился бы снова туда отправиться. Хотя Андрей и Дима с семьями в последние годы там бывали и рассказывали, что расплодилась всякая цивилизация.

А тогда это была почти полная пустыня. В Оленевке мы запасались продуктами, какие удавалось купить в местном магазине, вином, а главное – водой, мутноватой и солоноватой. Потом шли семь километров через безводную, засохшую колючками и поникшей полынью степь, оказывались на краю мыса, падавшему к морю изъеденными ветром и водой скалами. Там у нас была собственная бухточка – амфитеатр, окруженный глинистыми оползнями и скалами, между которых – относительно ровная площадка метра три на три, где можно было устроить ночлег и натянуть тент от солнца.

Солнце палило нещадно, тент не спасал, в середине дня тень приходилось искать по расщелинам скал. Раскалившись на солнце, ныряли в воду и сидели там, пока не замерзали. Однажды случилась "низовка" – это когда по какой-то причине ледяная вода со дна поднимается на поверхность. На солнце было за тридцать градусов, а вода – температурой не выше семи. Прыгнешь в воду и через минуту начинаешь околевать, выбираешься на берег и быстро угораешь от солнца.

В другой раз к берегу нагнало дикое количество медуз, вода была как студень и так насыщена жгучими клетками медуз, что купание похоже было на прогулку в голом виде по зарослям крапивы.

В еще один приезд почти все время был шторм, но купаться-то хотелось. И я чуть не утонул. Полез купаться, бултыхаюсь в волнах, когда устал, пытаюсь выбраться на берег. Не успел улучить момент, меня шарахнуло о камни, заросшие мидиями, всего порезало и отнесло назад от берега. Я попробовал еще раз – снова безуспешно. Начал паниковать. Но после четвертой попытки я вдруг почувствовал полное спокойствие – ну, умирать так умирать. Утонуть мне не дал Андрюша, чудом сумевший схватить меня за руку и выдернуть из воды.

Еду мы готовили в целях экономии, чтобы не ходить каждый день в Оленевку, пополам смешивая пресную воду с морской. Впрочем, мидии, сваренные таким образом, получались довольно вкусными.

А одна поездка на Тарханкут была просто страшной. Это было в 84-м. Ребята – Дима, Андрей, Коля Панитков, Сережа Мироненко и Маноло Алькайде уже отправились в Крым, а я остался в Москве, отчего-то совершенно не было денег, даже на билет. Я с ребятами договорился, что если какие-то средства изыщу, непременно приеду.

А Миша Рошаль отправился на Курильские острова, где у него вдруг обнаружились работавшие там знакомые. Заодно он посетил в Петропавловске-Камчатском служившего в армии Костю Звездочетова.

Вернулся, пришел ко мне в гости с охапкой крабьих ног и клешней, мы ели крабов, пили пиво, он рассказывал про Курилы и про жизнь Кости. Сидели мы глубоко за полночь, потом он ушел спать, а я вдруг решил до Крыма добраться автостопом, хотя никогда раньше этого не делал.

Денег у меня было рубля три, я первой электричкой доехал до Подольска, вышел на трассу и стал голосовать. Часа через полтора меня подобрал грузовик, довезший до какого-то места между Тулой и Орлом. Там мне удалось сесть в еще один грузовик и добраться до окраины Орла. Была уже вторая половина дня, никто не останавливался, но вдруг затормозили "Жигули". Водителем оказался инженер-нефтяник с Севера, каждое лето свою машину доставлявший на железнодорожной платформе не то в Воркуту, не то еще куда-то, а потом путешествовавший по югу. Этот симпатичнейший человек меня подобрал, угостил ужином, мы вместе переночевали между Курском и Белгородом, а высадил он меня за Харьковом – ему надо было в сторону Киева. Там я через некоторое время поймал разбитый колхозный грузовичок, на котором доехал совсем недалеко – до городка со странным названием Манефа. А там повезло – подобрал "КАМАЗ", меня довезший аж до Мелитополя. Водитель куда-то очень спешил, и на длинных пологих холмах возле Запорожья на спусках выключал мотор – берег горючее – тяжелый грузовик разгонялся до скорости под 150 километров, в какой-то момент стрелка спидометра, щелкнув, перепрыгнула за отметку 120, она вяло болталась у нуля; если бы под колесо попал камень – мы вылетели бы с дороги.

В Мелитополь добрались уже вечером. А про этот город Дима Мачабели, автостопом в Крым ездивший несколько раз, рассказывал, что место гиблое, ничего поймать там никогда нельзя.

Я и пробовать не стал, пошел на железнодорожный вокзал, а там мне повезло: проводница почему-то бесплатно пустила в общий вагон поезда, шедшего в Евпаторию. Утром я выгрузился, почти весь день на трех попутках, измочаленный и голодный – магазины в Евпатории еще были закрыты, позавтракать не удалось – добирался до Оленевки. Доплелся по степи, по жаре, под солнцем, до нашей бухты. Ребята мне были страшно рады, все было чудесно.

Наутро сияло солнце. Раздался стрекот мопеда – на краю обрыва показался мужик в кепчонке: "Привет, ребята! Семечек не хотите? Ну, отдыхайте, отдыхайте, погода-то какая хорошая! Петро меня зовут…". И уехал.

А скоре неведомо откуда налетели черные тучи, море начало штормить, полил дождь. Ветер был такой, что ночью мы спали урывками, по очереди держали веревки, на которых был натянут тент. Волны почти захлестывали нашу площадку, а сверху с обрыва хлестала жижа, смешанная с глиной. Днем чуть распогодилось, и на краю снова появился Петро на мопеде, предложил семечек и посоветовал хорошо отдыхать – погода-то какая хорошая. Опять полил дождь. На второй день – то же самое, чуть-чуть проглянуло солнце, и этот Петро. На третий – еще хуже, но как только дождь и шторм чуть-чуть улеглись, возник Петро. Дима сказал, что он его убьет, но Панитков сказал, что это вряд ли получится, так как Петро скорее всего не человек, а бес.

Маноло поскользнулся на сыром камне, упал и выбил передний зуб – своим белоснежным оскалом он очень гордился и от его повреждения сильно загрустил.

Четвертый день был самый страшный, пошел снег, море взбесилось, и стало понятно, что надо уходить, а то нас смоют волны.

Почему мы не ушли в Оленевку, потом не перебрались в какое-нибудь более цивилизованное место или не уехали в Москву – не знаю. Вместо этого мы прошли километра три под дождем, по чавкающей земле, до большой кошары, оказавшейся, на наше счастье, пустой. Мы зарылись в кучи соломы, было тихо и относительно сухо, приятно пахло сухой травой и кизяком.

Утром Коля вышел на порог и начал делать странные пассы. На вопрос, чем он занят, ответил, что приманивает змей. Через несколько минут из зарослей полыни выползла здоровенная гадюка. Посмотрела на нас и исчезла.

А когда уже заходило солнце, послышалось многоголосое блеяние. Приближалось тысячное стадо овец. Ехавший впереди него на лошади пастух крикнул: "Ребята, быстро уходите, затопчут!". Мы схватили пожитки и стали искать другое убежище. Дима вспомнил, что неподалеку на берегу есть довольно безопасная пещерка, где можно укрыться. Уже в темноте мы по обрыву спустились к ней – Дима шел последний, и ему на рюкзак вдруг упал камень размером в средний арбуз, чудом не попав в голову. Что произошло – непонятно, почти точно этот камень кто-то сбросил, кто – не Петро ли?

Мы угнездились в тесной пещерке, но и там было плоховато, волны били в метре от нас. К счастью, в прибрежных скалах мы обнаружили выброшенные морем доски, разожгли костер, согрелись.

Вдруг в свете костра увидели выглядывающего из-за камня зверя с круглой головой и острыми ушами, как у кошки, но раза в два больше. Зверь внимательно смотрел на нас, его глаза светились. Потом исчез. В Москве я посмотрел по справочникам, это существо больше всего походило на очень крупную виверру, но эти животные в Крыму не водятся, и что это было, так и непонятно.

На следующий день стало ясно, что надо убираться подобру-поздорову,  и мы вернулись в Москву.

К счастью, не все наши крымские поездки были столь экстремальные, хотя всегда случалось что-то занимательное.            

На майские праздники 86-го я отправился на Хутор с Леной Зелинской, юной модельершей. В Судаке было очень тепло, фиолетовым пламенем полыхали кусты сирени, цвели ультрамариново-кадмиевые ирисы, а в горах сияли пурпурные пионы. Через два дня приехал молодой художник Илья Китуп – в драповом пальто с цигейковым воротником. Сперва мы над Китупом смеялись, через день перестали. Потому что вдруг стало очень холодно, Китуп в пальто себя чувствовал отлично, а мы, выходя из снятой на Хуторе конурки, закутывались, как индейцы, в одеяла.

Зато в Лисьем городе видели, как играют, скатываясь по промоинам на задницах, лисята. Один съедет вниз, задрав кверху хвост, второй – смотрит сверху. Потом и он съезжает, а первый быстро бежит вверх, дожидается, пока на него взглянет братец, и катится вниз. Неподалеку, прижав уши к спине, сидел под кустом полыни зайчонок – совсем как на гениальном рисунке Дюрера.

Мы пошли на судакский почтамт звонить в Москву, к кассе и кабинкам стояла длинная очередь из очень спортивных мужчин и женщин. Это были участники чемпионата Украины по скалолазанию, за день до того случился Чернобыль, с Киевом не соединяли, и они не знали, что произошло. Не то ничего, не то все уже умерли, у всех были транзисторные приемники, но и люди с ВВС и "Голоса Америки" тоже еще ничего не понимали. В очереди циркулировали самые разные слухи.

Мне удалось дозвониться в Москву, я спросил, что произошло, но и там никто ничего не понимал.

Закутавшись в одеяла, мы сидели на берегу между Уютным и Новым Светом, дул прочищающий мозг ветер, а туи, несмотря на холод, пахли расплавленным горьким шоколадом.

В Крым я вернулся летом того же года, большой компанией – с Сергеем Волковым, с Колей Козловым и с Ларисой Резун.

Коля поехал в Крым в диагоналевых отцовских галифе, в туркменских джурабах, кроссовках и в шерстяной тельняшке.

Сперва мы поднялись к себе на стоянку на мыс напротив Чуфут-Кале, и там в первый же вечер по радио услышали полный бред: вместо того, чтобы транслировать турецкую музыку, которую мы обычно слушали в Крыму, он понес про лагерь для русской православной молодежи под Мюнхеном, где была построена из сопел сверхзвуковых истребителей и из автомобильных покрышек церковь, и рассказывало об этом "Радио Свобода". Мы взглянули на шкалу радиоприемника: линеечку настройки, упорно трудясь, двигал то вверх, то вниз, жирный белый червяк, неизвестно как попавший в более или менее герметичное электронное устройство.

Наутро Коля Козлов поймал большого желто-зеленого богомола и определил его жить в сигаретную пачку, подстелив в нее травы, и начал ловить мух. Не знаю, ел ли богомол пойманных Колей мух, но все время шуршал в коробке, а Коля объяснял, что он обязан это насекомое довезти живым в Москву, в подарок Володе Сорокину.

На Тарханкут мы в тот раз решили не ездить, вместо этого спустились в Алушту, чтобы побыть где-нибудь на Южном берегу.

Дожидаясь автобуса на алуштинском автовокзале, я пошел по нужде в сортир и увидел изумительное зрелище. В бетонном бункере-сортире чудовищно воняло и жарко было так, как быть не должно. Возле мусорного бака со всякой мерзостью стоял, растопырив ноги в галифе, Козлов, курчавые волосы и бородища сияли медью в косом свете, он ожесточенно бил мух сложенной газеткой – на прокорм богомолу, подарку Сорокину.

Когда приехал автобус, отправились в сторону Фороса. По дороге были лысые склоны – из-за дикости борьбы с алкоголизмом виноградники сбрили под корень. Мы вылезли в Мухолатке (там когда-то была дача Льва Толстого), спустились к берегу и нашли совершенно пустую бухточку.

Обосновались, искупались, поужинали, заснули.

Я проснулся на рассвете: рядом сидел Коля и тщательнейшим энтомологическим образом расправлял при помощи сосновых иголок умершего богомола на поверхности сигаретной пачки.   

Прожив под Мухолаткой неделю, отправились в Москву. После этого я не бывал в Крыму шесть лет, и возвращение туда – другая история.