Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

18.07.2006 | Memory rows

Ракетная база №2 и конец света

Мы с Машей решили, что угодили в логово пресловутых украинских националистов

Текст:

Никита Алексеев


Иллюстрации:
Никита Алексеев


   

И ездили туда несколько раз, а почему нас понесло в Торжок в первый раз, я уже не могу вспомнить. Но когда мы, приехав в Калинин, то есть в Тверь, пересели на местный поезд и следующей остановкой оказался городишко с названием Лихославль, мне ясно стало, что все правильно. В Торжке, чудесном полу-уголовном городке, мы селились в старинной гостинице "Пожарская" на берегу речки Тверцы. В этой гостинице якобы когда-то додумались делать куриные котлеты, восхитившие Пушкина. Их мы в гостиничном ресторане ели, котлеты как котлеты.

В краеведческом музее было как положено. Главный экспонат – чучело медведя с серебряным подносом в лапах. Каменные рубила и славянские височные кольца, комнатка с воссозданным бытом торжокских мещан былых времен (самовар, выцветшие фотографии, уездный мебельный антиквариат) и зал с экспонатами, показывающими успехи трудящихся Торжка тогдашней современности.

Экскурсовод, наверно он же директор, старенький местный интеллигент, был счастлив нас увидеть. Показав всю коллекцию, он ткнул артритическим пальцем в окно, на один из городских монастырей, и сообщил, что это секретный военный завод.

Мы пошли смотреть достопримечательности, пришли к еще одному монастырю. Его обветшавшие кирпичные стены были опутаны колючей проволокой. Ворота – выкрашены черно-белыми полосками и распахнуты. Я вошел, и меня тут же вынесло обратно. Сперва на меня кинулась с чудовищным рычанием овчарка – только цепь спасла. Потом я увидел недоуменные глаза охранника, а последним был лозунг, написанный белым по синему (а не белым по кумачу, это важно), что именно на нем значилось, я не успел загрузить в голову, потому что не было времени. Смысл помню – вроде "труд освобождает".

Насколько я знаю, в 90-е лагерь в этом монастыре еще сохранялся. Монашествуют ли там ныне – не имею понятия, возможно,

В Торжке и его округе было очень красиво. Пологие холмы, река со стелющимися изумрудными водорослями, домики да церкви. И блеклое русское небо над головой, очень правильное.

Мы побывали на могиле Анны Керн, там гуляла свадьба. Так что же, на границе Ярославской области стоит скульптура медведя, и свадьбы после ЗАГСа (теперь и церкви), за неимением могилы Неизвестного солдата, ездят к медведю, возлагают цветы.

Видели не слишком большую пирамиду, построенную помещиком-масоном рядом со своим домом – он хотел быть в ней похороненным. Просто римский Цестий, но не удалось ему такое. Наследники его похоронили на кладбище, а пирамиду использовали как ледник – чтобы гусиные полотки и окорока не протухали.

Ездили в изумительную усадьбу Раек, построенную, возможно, Старовым, – там полуциркульная колоннада почти как на площади Св. Петра в Риме, плющом и диким виноградом не заросшая по причине русского климата, в главном доме был, кажется, интернат для умственно неполноценных детей, и порхали вокруг бабочки.

Гога Кизевальтер зачем-то полез купаться в болото, когда-то бывшее прудом, вылез весь в тине.

Добрались до соседнего города Старица. Там тоже было очень красиво. На острове между Волгой, в этих местах узкой, и ее старым руслом, рядом с облупленным кафедральным собором, под ногами хрустели человеческие кости. Мы спросили у местного, пасшего козу, почему? Оказалось, кости немецкие, на этом месте тридцать с небольшим лет назад были страшные бои, немцев так и не похоронили – а зачем?

Старица в основном состояла из перекошенных деревянных обывательских домов и разрушающихся блочных новостроек. На главной улице в стену добротного дома начала XIX вмурована была доска: "Здесь заложена капсула с сообщением комсомольцам XXI века от комсомольцев Старицы. 1973 год".

Впрочем, ездили и подальше, в другой мир – в Прибалтику.

В детстве я познакомился с Латвией и даже мог читать и понимать стих Яниса Райниса "Put veini", а потом забыл. Но году в 74 родители – мама и Валентин Иванович – летом снова поехали в Латвию, не в Юрмалу, а на север от города, в поселочек Звейникцемс ("Рыбачий", название вполне крымское), рядом с городком Саулкрасты (если не ошибаюсь, это значит "Сухохолмье", вполне крымское название), а я к ним присоединился. Там была копченая камбала и салака, которую я запивал уже не балтийским молоком, а пивом "Samo", названным в честь мифического латышского князя. Или у меня аберрация? Сейчас, поползав по сайтам, связанным с историей Латвии, никакого Само я не обнаружил.

И поехал на север, в Эстонию, потому что меня позвал в Кясму Миша Сапонов. Тогда он был молодым музыковедом, но давно уже профессор Консерватории.

По дороге между Ригой и Таллинном меня мучил рассказами о том, как он на танке из Мукачева ехал в Прагу, пьяный офицер.       

В Таллинне мы встретились с Моней, сели в автобус и поехали дальше на север. По дороге Андрей, поглядывая в окно, задал гениальный вопрос: "Слушай, а если бы комары были размером в табуретку?".

В Кясму я снял комнатку у человека по имени Arno Kipjatkoff, так у него значилось на калитке. Ночью спать было невозможно, потому что, как мне показалось, за окном базлали пьяные мужики. На рассвете я выглянул в окно, и увидел, что на валунах, шахматным образом расставленных в фиорде, сидели и галдели бакланы.

Утром вышел и поздоровался с Арно. Увидел, что на яблоне висят недозрелые яблоки и сказал хозяину: "Какие у вас, Арно, замечательные яблоки растут". Он на меня недоверчиво взглянул и ответил: "Йя-йя, апфельсинен". Арно Кипяткову я благодарен по гроб жизни, потому что сказанное им было не хуже, чем стишок Ли Тайбо.

Потом мы пошли здороваться с Левой Рубинштейном, который тоже жил в Кясму. По дороге я увидел два очень красиво развалившихся баркаса, стоявших носом к морю. Мы миновали кладбище – на лютеранских надгробиях значились не эстонские, а шведские имена вроде "Rosendal". Рожден в 1901, завершения нет. Я спросил – почему?

Миша мне сказал – это "деревня капитанов". Эти выходцы из Швеции испокон века ловили рыбу, а в 30-е таскали на баркасах с мощными моторами спирт на Готланд. Пограничники их поймать не могли, потому что таких моторов у них не было. В 40-м капитаны, велев женам сторожить дома, уплыли в Швецию – мол, эта гадость с русскими и коммунистами ненадолго. И не вернулись. А жены и их дети нам и сдают комнаты. А эти баркасы не успели достроить, вот и стоят.

Но при чем здесь Kipjatkoff?

Мы встретили Леву, и он нам показал кясминскую баню, на запертой двери которой был приклеен листок с длинной надписью по-эстонски, а внизу – по-русски, "НЕТ ЧЕМ ТОПИТ".

И мы пошли в "кохвик", там пили кофе. Рядом сидели два местных мужика, пили пиво и мирно о чем-то разговаривали. Один вдруг встал и стукнул собеседника кружкой по голове, потекла кровь, прибежала буфетчица, потом оба вышли на улицу и, обнявшись, уселись на прибрежный валун.    

В Кясму ездила особая питерская и московская интеллигенция – стильнее было кормить прибалтийских комаров, а не крымских мух. Некоторый смысл в этом есть, потому что в Кясму комары летали в прохладном чистом воздухе приморского леса, а в Крыму навязчиво жужжали возле вонючего сортира.

Когда я оказался в Кясму, там отдыхала Анастасия Цветаева, маленького росточка быстрая старушка с злобным личиком, в белой панамке и в бежевом пыльнике. При ней была не то внучка, не то еще как-то попавшая в родственные отношения бледненькая девочка в белой панамке – Анастасия Ивановна, носясь по улице Кясму, ее все время щуняла. "Ты куда?! Там крапива!!!".

Меня познакомили с Асей, а она обожала молодых людей и интересовалась гомеопатией.

Приняв меня, попросила достать из-под кровати чемодан и поставить его на стол. Чемодан был полон гомеопатическими средствами в белых бумажных сверточках. Анастасия Ивановна мне предложила их сортировать, я с удовольствием этим занялся.

Арнику к арнике, сахарок к сахарку. Она мне тем временем рассказывала про сестру, как-то без особой симпатии, а потом читала мемуары. Когда дело дошло до Максима Горького, Анастасия оторвалась от рукописи и пропела дифирамб этому писателю – мол, скольких спас. А я сдуру что-то процитировал из Солженицына, про то, как Горький съездил на Соловки и там ему все понравилось.

Она меня с криками выгнала из дома.

Потом мы ели вкусную, только что закопченную камбалу и запивали ее водкой с ликером "Vanna Tallinn".

Наутро пошли гулять по лесу. Сперва пришлось долго продираться через кусты малины и прыгать по буеракам – Кясму находилось в пограничной зоне, и надо было по пути в лес спрятаться от пограничников, время от времени инспектировавших местность. А в лесу было очень красиво: сосны, рыжая опавшая хвоя, маслята, черничники, и за стволами – бледное небо, под ним – море.

Мы дошли до краюшка мыса, там на песчаной плеши, среди валунов, была ракетная база. На сколоченных из досок установках стояли сделанные из бревен ракеты, обмотанные фольгой, их острия направлены в сторону Швеции, а рядом – локаторы из вагонки и тряпок. 

В Кясму я больше не ездил – все же не мое место, зато мы с Машей, Колей Панитковым и Наташей Шибановой отправились в Карпаты.

Почему туда? Не вовсе ясно, однако я с детства читал книгу пражского профессора Нидерле "Славянские древности" и "Бравого солдата Швейка" Ярослава Гашека, то есть очень хотелось увидеть настоящих русинов.

Увидели. В Коломые, рядом с вокзалом, шел по пыли походкой walking Spanish великолепный цыган без башмаков, в драных носках: седоватые усы, черный костюм, грязная белая рубаха, из носков – пальцы с панцирными ногтями, за мужиком – жена в дюжине разноцветных юбок, за ней – выводок детей. У всех из-под пяток пыльные взрывы, и ко мне подбежала девчонка, взвыла: "Дзядзечку, копиички маленькой не будэ?". Дал 20 копеек. Тут сбежалась вся детвора, мы еле от цыганят избавились.

А потом мы забрались в автобус, ехавший из Коломыи в город Косов. Это было нелегко, в раздолбанный ПАЗик гуртом, как сумасшедшие овцы, лезли тетки с пустыми корзинами, в двух платках на головах. Один – ситцевый, снизу, другой – тяжелый, с галлюцинозными разводами, розы да пионы, все сверкает, я такого раньше не видел.

В автобусе пахло овчиной, потом и дрянным бензином. Мужчина в суконном пальто – дело было в июле – и в вышитой бисером рубахе попробовал открыть окно, начался крик: "Марийка, что же он делает – Анночка, он что, совсем дурной?".

Сперва было скучно, а потом как подъезжая к морю. Начали подниматься холмы, стало прохладнее, Марийки угомонились, а автобус ехал по темному ущелью, только серебряные стволы буков мелькали мимо.

ПАЗик выехал в долину – там все сверкало, дома светились, солнце сияло. Крыши домов покрыты были сияющей никелевой бляхой, стены – украшены узорами из зеркал.

Вдоль оконных проемов и дверей – пилястры из зеркал, какие вставляют в шкафы, вокруг – геометрия из карманных, какие продавали по 15 копеек в газетных и табачных ларьках. А рядом с домами под солнцем изумрудами и бриллиантами сверкали трехметровые кучи пустых бутылок. Я спросил у мужчины в пальто, что это? "Веселя… Свадьба, по-вашему. Файная. Пятьсот людин пригласили".

ПАЗик снова въехал в темное ущелье, вырвался из него, и оказался  на широком и высоком косогоре. Въехал в Косов. И я понял, что это место вроде Судака.

Вот и стремлюсь всегда в дикие места.

В Косов мы приехали 07.07.77. Нашли домик пани Марийки в пригороде Москаливка, куда нам дали адрес московские знакомые. Так этот район назывался потому, что давным-давно там поселились выходцы из равнинной Украины, которых горцы называли москалями. Бросили вещи в выбеленной комнатке и вышли в яблоневый сад, и было очень странно.

С нами никто не здоровался и не разговаривал, люди жались к стенам и к стволам деревьев, смотрели волком. Сперва мы с Машей подумали, что вокруг – лютые украинские националисты, и затаились в комнатке. Потом выяснилось, что все ждали конца света – дата настала такая, 07.07.77, сплошные семерки.

Гуцулы вообще очень склонны к суевериям и всяким странным мнениям. Например, они отчего-то считали, что ни в коем случае нельзя есть лимоны – они не то все отравленные, не то у них какие-то бесовские свойства. Лимоны, впрочем, нигде в Косове и не продавали, а узнали мы об этом мнении потому, что лимон привезли с собой и стали с ним пить чай.

Кроме того, они ни за что не ели черешню, которую называли "птичьей ягодой", несмотря на то, что везде росли огромные (никогда таких больше не видел) черешневые деревья, оставшиеся еще с предвоенных времен, от поляков. На них в сезон вызревали вкуснейшие черные, немного одичавшие плоды. Как-то в один из следующих приездов мы с Колей Панитковым залезли на одно из деревьев и блаженствовали там, поедая черешню прямо с веток. Мимо проходили два гуцула, посмотрели на нас и сказали – "во москали дурные, птичью ягоду едят". Я слез с пригоршней черешни, долго уговаривал отведать. Наконец один с большой опаской взял ягоду, сунул в рот, тут же выплюнул и заявил: "Ни, гирко!".

Итак, поздний вечер 7 июля 77, темнота и тотальная мрачность. Наступает полночь, и вдруг жители Москаливки начинают вытаскивать на улицу столы, ставить на них бутыли с самогоном, стаканы, тарелки с едой. Нас тоже усаживают. И начинается шумная радостная гулянка: пронесло, конец света не наступил!

А гуляют гуцулы так. Выпивают стакан горилки – мужчины и женщины равно, закусывают и начинают голосить "коломыйки". Это – нечто вроде частушек, но больше похоже на рэп, очень быстрый и очень громкий. Видимо, пение коломыек мощно обогащает организм кислородом, алкоголь перегорает, и минут через пятнадцать все выпивают еще по стакану – и опять коломыйки. И так далее. Коломыек мы не знали, не пели, Маша сомлела после второго стакана. Я начал сползать под стол после четвертого, еле добрался до кровати, донеслось: "во москали дурные, ни петь, ни пить не умеют". Сквозь сон я слышал, что гулянка продолжалась до утра.    

Косов – странное место. В прошлом маленький польский городок с бальнеологическим курортом, население тысяч десять. Половина поляки, половина евреи. Украинцы – гуцулы – жили по деревням в округе. Во время войны всех евреев уничтожили. В 1945 поляки были переселены в западные земли Польши, на косовском кладбище было множество польских надгробий с датой рождения и незаполненной датой смерти.

До конца 40-х советская власть имелась только в дневное время суток – с наступлением темноты военные и чиновники на улицу носа не показывали. А в лес все боялись ходить чуть не до середины 50-х: там продолжали скрываться остатки отрядов польской Армии Крайовой, польских же Батальонов хлопских, украинские националисты разного свойства, дезертиры из советской армии, какие-то немцы, не то румыны, и все стреляли на всякий случай друг в друга на опережение.

После истребления евреев и отбытия поляков город заселили выходцы с гор. Русских они дружно считали придурковатыми и ни к чему не способными, с ностальгией вспоминая поляков – мол, то настоящие паны были…

Но с пресловутым западно-украинским национализмом я за несколько поездок в Карпаты не столкнулся ни разу – наоборот, местный народ оказался на редкость дружелюбным и гостеприимным. Если русофобия и проявлялась, то только по отношению к публике с турбаз, норовившей залезть на чужой луг и устроить там пикник, оставив после себя кучу мусора.

Почти у каждого местного жителя была родня в США, в Канаде либо в Австралии. Этот факт придавал странный оттенок тамошней жизни. Мужчины постарше ходили в вышитых бисером рубахах, нередко – в национальной одежде, в войлочных куртках-сердаках, в овчинных жилетах, в широких кожаных поясах-чересах. Парни – почти поголовно были одеты в присланные заокеанскими дядюшками костюмы Levi's и Lee (московская фарца удавилась бы от зависти), в майки с логотипами американских футбольных и бейсбольных команд, и обуты в дотоле мной в реальной жизни не виданные техасские сапоги с аппликацией и оковкой на носках и каблуках.

Они имели обыкновение собираться в центре городка и, опершись спинами о фонарные столбы, совершенно как в вестернах, лузгали семечки, стараясь шелухой плюнуть как можно дальше. Стетсоны, правда, не носили, предпочитали мягкие фетровые шляпы, обычно зеленого цвета.

А все женщины разгуливали в флуоресцентных цветов ослепительных платках, тоже присланных из-за океана.

В Косове каждую субботу работал толкучий рынок, знаменитый далеко за пределами Западной Украины. Власти его несколько раз пытались прикрыть, но безуспешно. Простирался он километра на два и открывался на рассвете – к въезду на рынок съезжались многие сотни машин с номерными знаками не только украинских областей, но и со всего СССР.

На косовском рынке торговали, по-моему, всем. Скотом, который пригоняли из окрестных деревень. Вышитыми гуцульскими дубленками, бисером, пластинками с современной поп-музыкой и с довоенными польскими танго и фокстротами. Чудесной косовской керамикой. Круглыми вафлями, не уверен, что съедобными, потому что они были анилинового голубого, лимонного, розового и салатного цвета. Транзисторными радиоприемниками, японскими телевизорами, сделанными из сыра съедобными расписными игрушками-кониками, мебелью, старыми журналами Playboy, старинными коралловыми бусами и серебряными австрийскими талерами, автомобильными деталями, национальной одеждой, платками флуоресцентных цветов, какими-то ржавыми железяками, плотницкими и строительными инструментами, цинковой бляхой, необходимой для покрытия крыш и конской сбруей. Детскими игрушками, наверно, оружием, наверно, наркотиками. Тут же жарили мясо, торговали пивом и водкой в розлив. Как-то я к чему-то приценился, в ответ услышал – "тильки за доллары", заявление в открытую немыслимое в СССР.               

А каждое воскресенье наша хозяйка Марийка, про которую известно было, что она вдова, принаряжалась и, гордо заявив "пишла до чоловика!", отправлялась куда-то. Вечером возвращалась веселая, под хмельком. Мы знали, что "чоловик" значит "муж", и недоумевали. Решили, что немолодая, но и не старая Марийка так называет своего кавалера.

В одно из воскресений проходим мимо кладбища и видим такое зрелище. Возле могилы убранной, как положено по древним славянским поверьям для тризны (тут же вспомнился профессор Нидерле: расстелена белая скатерть, по углам букеты из колосьев и цветов, стоят бутылки, разложена снедь) сидят Марийка и ее подруга Параска, выпивают-закусывают, поминают чоловика.

В Косов мы ездили три или четыре раза, сейчас уже не помню. И это было чудесно.

Мы гуляли по окрестным заросшим лесом горам, собирали грибы и ягоды. Купались под небольшим водопадом в чистейшей речке Рыбнице.

Однажды из-под водопада по ярко-зеленому мху быстро проползла черно-красная саламандра.

Любовались чудесными деревянными церквями, похожими на пагоды, ездили в дальние села, в Криворовню, Космач и Зелену – там горы поднимались все выше, уже начинались альпийские луга.

При встрече на горной тропинке местные еще метров за сто кричали "слава Иисусу Христу!", приветствие-пароль: если встречный ответит тем же, значит опасности нет. Мы тоже кричали "слава Иисусу Христу!".

В первое наше лето в Карпатах мы сидели на склоне, на противоположном склоне видна была высаженная из маленьких елочек надпись "Слава КПРС". Года через три мы снова оказались там же, елки выросли, и, слава богу, надпись уже не читалась.

В Карпатах я сделал, считаю, одну из своих лучших ранних работ – "Маленькие работы". Во время прогулок я выстригал ножницами полоски в траве, выкладывал из камешков узоры на пне, строил маленькие сооружения из палочек и листьев, это все фотографировал. 

Однажды мы с Колей купили школьную тетрадку с контурными картами. Вечером сидели, выпивали и рисовали, как будет выглядеть Россия лет через двадцать. В том, что Украина, Молдавия, Белоруссия, Прибалтика, Кавказ и Средняя Азия будут отдельными, мы сразу сошлись, насчет Сибири поспорили: Коля настаивал, что ей надо отложиться, я стоял, что пусть будет в России. Разумеется, нам не приходило в голову, что мы оказывались тогда почти правыми.

А еще мы научились играть на народном гуцульском инструменте дрымбе (который в Азии называется хомусом, а по-английски почему-то jewish harp), похожей на пряжку железной штучке с вибрирующим стальным язычком. Прижимаешь ее к зубам, дергаешь за язычок, дрымба издает жужжаще-гудящий звук. В голове тоже начинает жужжать, и мозги прочищаются. Несколько дрымб мы привезли в Москву друзьям, и некоторое время все с восторгом жужжали и гудели. 

Мы бродили по горам мимо разбросанных по склонам домов, жители радушно приглашали нас, угощали, спрашивали: "Вы откуда?" – "Из Москвы?" – "Из самой Москвы?" – "Из самой?...". Далее почти всегда они отчего-то интересовались, бывали ли мы в мавзолее. Чтобы не разочаровывать, мне приходилось врать, хотя мне повезло – я там никогда не оказывался. Они расспрашивали о новостях, рассказывали свои.

Мы исследовали народную одежду и утварь – в каждой деревне были свои орнаменты, свои расцветки. Что-то покупали – вышитые платья, овчинные жилеты-кептари с аппликациями, войлочные сердаки, пушистые ковры-лежники, яйца-писанки, сырных коников, которые, засохнув, могли храниться много лет. Привозили в Москву, дарили друзьям, что-то носили сами. А более всего нас интересовали манта, свадебный мужской наряд, и гугля, убранство невесты, про которые мы слышали, но никогда не видели. Никак не могли найти. Наконец и манта, и гугля обнаружились в доме над деревней Криворовней. Манта оказалась изумительным изделием – серой шинелью до пола из домодельного сукна, с австрийскими солдатскими пуговицами, вся вышитая розовыми и голубыми розами, с пунцовыми широкими обшлагами и пунцовым же капюшоном с кисточкой, свисающей ниже пояса. Я ее купил за 60, кажется, рублей, а потом подарил чудесному человеку Вадиму Радецкому, тогда собиравшемуся эмигрировать. Он ее впоследствии продал в Англии украинскому эмигранту и на вырученное жил несколько месяцев.

А гугля – штука редкостной нелепости. Коническая накидка из войлока, очень тяжелая и совершенно неприменимая – разве только для музея. Мы ее не приобрели, не то просили слишком дорого, не то мы решили, что гугля нам вовсе ни к чему.

Мы ездили по селам на престольные праздники, это было ослепительное зрелище: гуцулы по этому случаю наряжались со всем великолепием людей, для которых "яркое" и "красивое" – синонимы, и я считаю, что они в сущности правы.     

Однажды дождливым вечером Коля Панитков сидел у нас Машей в домике на берегу Рыбницы, а Наташа Шибанова приболела и осталась у себя, на другом берегу, метрах в ста. Разговаривали, стало поздно, и Коля собрался домой. Вышел на берег и увидел, что речка, обычно совсем мелкая, можно перейти по камням, от дождя поднялась метра на два и несется, с корнями вырывая деревья. Перебраться можно было только по навесному мосту в километре ниже по течению, и в тихую погоду раскачивающемуся как гамак. А тут – ливень разыгрался, да и темнота, и фонаря нет. Но домой идти Коле надо было. Он напялил купленный им на рынке стоявший колом плащ из белого брезента с высоким капюшоном, нашлась свечка, и он отправился в путь. Наутро рассказал хорошую историю. 

Добрался, прикрывая ладошкой пламя свечи, до моста, с замиранием сердца перебрался на другой берег, по скользкой глинистой тропинке поднялся к шоссе, где стоял одинокий высокий дуб. И тут – раздались жуткие, бесовские звуки, какое-то завывание и хрюканье. Да еще молния шарахнула. Коля, человек не слишком трусливый, понял, что совладеть с собой не может, и рванул по шоссе вверх, в сторону дома. Вслед ему неслись дьявольские вопли, а впереди сквозь пелену дождя он разглядел удаляющегося велосипедиста. Коля припустил, пытаясь его догнать – вдвоем не так страшно, но велосипедист оглянулся и стал изо всех сил жать на педали. Коля – за ним, велосипедист – от него.

И тут до него дошло, что происходит, что должен чувствовать одинокий путник черной грозовой ночью, когда за ним гонится привидение в белом саване, с мерцающей свечой.

А бесовские звуки? Колины хозяева объяснили. Это были кабаны, дравшиеся из-за желудей.   

В Карпатах я не бывал уже скоро тридцать лет, и все время хочется туда вернуться. Вернее, несколько лет назад я попал в Карпаты, но с другой стороны, в восточную Словакию, в русинскую деревню Микова, откуда происходили родители Энди Уорхола, и там было почти как в Косове.

Но это – про летние дела, а основная часть жизни проходила в Москве, на холоде. Просто потому, что у нас холодно с сентября до апреля, а холод я не люблю с детства.











Рекомендованные материалы


31.07.2007
Memory rows

Сечь Яузу — ответственное дело

Так что высеку Яузу гибкой удочкой 333 раза. Этого вполне достаточно. И наряжусь в красные штаны и красную поло – будто я палач, а главное – на фоне московской июньской зелени выглядеть буду как мак-coquelecot. Как на картине Сислея.

29.07.2007
Memory rows

Времени — нет

Это – вовсе не синодик и не некролог, мне просто хочется вспомнить тех, кто умер. Я бы мог про них рассказывать очень долго; сделать это несколькими фразами трудно, вряд ли что-то получится. Но все же.